— Мне кажется, нет сейчас на земле ни одного сколько-нибудь разумного человека, включая, конечно, и мыслящих капиталистов, кто не понимал бы, что будущее за социализмом. За социализмом в той или иной его форме… иначе говоря: раньше или позже люди обобществят капитал и власть. Но — и это уж иной вопрос — на Западе многие ведь так рассчитывают: ладно, ладно, пусть мой внук ломает себе голову, что ему делать со своими полисами, а мне пока что и с дивидендами неплохо.

Старый доктор покачал головой:

— Я политикой не занимаюсь. По крайней мере, в том смысле, что не обсуждаю ни партий, ни власти… и так далее.

— Да и я тоже. И я… Но возвращаюсь к тому, чтобы проветриться… Я, например, проехал через всю Францию на машине и направляюсь теперь в Польшу.

— Ну да, — кивнул старый доктор. Он знал, что у Лебовича осталась в живых только младшая сестра, у которой он всегда и останавливается. Да еще племянник есть, живет в Израиле.

— Вот тебе и да.

— Ты не женился с тех пор?

— Нет. Не женился.

Они помолчали.

Старый доктор поправил очки и посмотрел на часы.

— Да, вот так. Нашему поколению, увы, досталось.

— Увы, досталось, — повторил Лебович, и в голосе его звучало раздражение. Он сердито дымил сигарой. — Скажи, Дежё, ты никогда не задумывался о том, кто они такие, пациенты твои…

Старый врач пожал плечами.

— Разумеется. Но, видишь ли, вообще-то говоря, крестьяне… вообще говоря…

— Вообще говоря! — перебил его Лебович. — Вообще говоря, конечно, да. Ну, а те крестьяне, которые, вообще говоря, нет? И те… крестьяне или не крестьяне… которые особенно нет? Которые, скажем для примера, в свое время совсем иначе стояли перед тобой, чем сейчас, с жалобами на язву или на колики?.. Вот что мне, видишь ли, любопытно узнать. Весьма и весьма любопытно, сверх всякой меры.

Его пухлое свежевыбритое лицо залилось краской, сигара, зажатая в пальцах, дрожала.

Старый доктор растерянно молчал. Собственно говоря, он не знал, что ему ответить; ему тоже знакомо это чувство, когда-то и в нем воспоминания будили бурю. Особенно вначале, после войны.

— Врач… врач есть врач, — проговорил он.

— И врач — человек, Дежё.

— Ну, конечно. Именно поэтому… быть может, именно поэтому…

— Э-эх, — злобно махнул рукой Лебович. — Mystification[23]. — Он криво усмехнулся и продолжал другим тоном, словно желая суммировать все горькие уроки жизни: — Я думаю, что источник всех бед в нашей плохой памяти. Не пойми превратно, речь не о тебе конкретно… я тоже говорю лишь вообще. Я все больше убеждаюсь в том, что правы-то волки… волки правы, всегда и во все времена. Ведь волки и нажрутся хорошо, и хорошо выспятся… ну, потеснят их немного на худой конец, но потом они опять хорошенько нажрутся да хорошенько выспятся, а угрызения совести — это уж не их сфера. Зато овцы, те спят худо. То есть, конечно, те, которых не было во вчерашнем меню, которые попадут лишь в завтрашнее. И забывают тоже овцы, такова уж их судьба.

— Да-да, вот так, — рассеянно кивал старый доктор.

Странное дело, то, что он слышал, казалось ему и правдой и в то же время вовсе не правдой.

— Овцы, само собой, верят в историческую справедливость, — продолжал Лебович, но уже усталым, недовольным тоном. — Волки же — они не такие идеалисты и верят только в ту правду, какую обеспечивают себе сами. И притом тотчас, немедленно, как только у них заурчит в животе.

«Есть и другие хищники, и другие жертвы», — хотелось сказать старому доктору. Но он промолчал: еще истолкует неправильно его слова.

За соседний столик сели двое пожилых мужчин. Официант принял у них заказ и подошел к старикам, чтобы убрать со стола. Лебович и старый доктор помолчали. Лебович затушил сигару и задумчиво вертел пепельницу.

— Ах да, о том, чтоб проветриться, — проговорил он после паузы. И продолжал, не спуская глаз с дымящегося конца сигары: — Вчера… ты сидел вчера за столом в уголке… такой молчаливый… что мне подумалось: а ведь они все чужие тебе. Больше того, Вайсик, я подозреваю, что и в родной-то своей деревне ты тоже чужак. Ну да, свой капитал, да с процентами, ты передал всем этим мужикам, страдающим несварением желудка, и взамен получил парочку-другую каплунов… что ж, я не спорю. И знаешь что? Я вообще не хочу с тобой спорить ни о чем. Либо ты все чувствуешь сам, тогда не о чем и говорить, либо не чувствуешь!.. А?.. Этого быть не может, конечно, чувствуешь! — Брови у него сошлись над переносьем, и от этого улыбка вышла какая-то странная. Он продолжал задумчиво: — Поглядел я на тебя вчера, и вдруг… вспомнился мне вдруг один пансион. Недалеко от Стокгольма, на берегу моря, дивный край, местечко в самом деле восхитительное. Парк, пляж, все, что душе твоей угодно. И живут там двадцать четыре человека, старики… не думай, это не какой-нибудь наш отечественный приют для престарелых, нет, обычные курортники, порядочные люди и с деньгами… обслуживание по высшему классу… — Он вскинул вдруг указательный палец и заговорил серьезно и дружески: — Дежё, не пойми меня превратно! Ни за какие деньги не стал бы я подбивать тебя на что-либо такое… Но, повторяю, вчера мне почему-то пришло это в голову, я, понимаешь ли, знаком с владельцем курорта… и… и он жаловался мне… вернее, даже не жаловался, а просто упомянул в разговоре, что охотно предоставил бы полное содержание и жалованье, конечно… у них, понимаешь ли, в пансионе жил некий врач, паралитик, кажется, ну, так он то ли умер, то ли еще что… Ну, и старики эти… ты же знаешь, каковы старики, без семьи месяцами живут, не вспомнят, но без врача…

Ни тот, ни другой не заметили вошедшего Чордаша, пока он не остановился у самого их столика.

— Не помешаю?

— А я думал, ты сбежал. Что ты! Конечно, не помешаешь, — быстро отозвался Лебович и отодвинулся немного вместе со стулом, чтобы освободить место.

Скорый отправлялся в полдень, в двенадцать с минутами; старый доктор именно к этому поезду вызвал дома такси. Теперь он не знал, чем заняться. Чордаш выпил два стакана молока и сразу заторопился: он едет с тем же поездом, но хочет успеть еще на металлургический завод — повидаться с приятелем инженером. У Лебовича была назначена деловая встреча в винодельческом госхозе. Его кругосветные путешествия были, так