Когда Шолпан в своих мыслях бесконечных как кружение веретена дошла до этого места, усмехнулась, не смогла удержаться.

И надо же, как будто подслушав ее мысли, из-за юрты вышел Азимбай и со словами: «Удачи, женге!», пристроился рядом. Как говорится, тайное всегда становится явным. У Шолпан, при виде Азимбая душа ушла в пятки, она густо покраснела, как будто ее поймали на месте преступления и Азимбай вот-вот уличит ее в грешных мыслях.

Когда вас не увижу, всегда вы чем-то заняты, женге! Что шьете? - спросил Азимбай, и, как будто тронув рубашку, лежащую на коленях Шолпан, стал поглаживать ее бедро.

Не распускай руки, красавчик! Странный какой... Твой брат сегодня едет погостить в город. Вот я и пришиваю рукава к его рубашке. Говорят, что и ты сегодня едешь в город?

Да вы что, Саке[2] сегодня едет в город?... Но это же... Женгешка, неужели я зря обхаживаю вас вот уже три года? Наверно, у вас в груди не сердце, а камень, не знающий ни сочувствия, ни сострадания? У казахов так не принято. Помните пословицу: «Жена брата вполбедра принадлежит братишке»!

Опять начинаешь? Тебе девушек не хватает, вон они ходят, не знают куда себя деть?

Я что - просил у тебя девушку? Зачем мне эти безликие, никудышные девушки. Слыхала поговорку, что платок дарят только ровне?

Тебе же всего двадцать лет, как я могу быть тебе ровней, если я уже восемь лет замужем.

Усмехнувшись Шолпан значительно посмотрела на Азимбая. Азимбай растерявшись от ее испытующего, и, в то же время соблазняющего взгляда, не знал, что ответить.

Я так, к слову... Думаю, сколько бы лет ни была замужем, бездетная женщина не станет старухой!

После неосторожного упоминания о бездетности Шолпан, Азимбай растерялся окончательно. Не зная как продолжить разговор, он сильно сдавил ей бедро.

Шолпан отняла руку Азимбая от своего бедра и надолго уставившись взглядом в рубашку, сказала.

Может, ты и любишь меня. Даже дети когда хотят пойти на воровство говорят: украсть-то можно, но бог ведь все видит. Вот и я говорю тебе: как нам быть с богом?... Кроме того, ты молод... разве удержишь язык за зубами?

При этих словах черные глаза Шолпан и вовсе стали бездонными, а в глазах Азимбая заиграли сумасшедшие огоньки безудержного желания.... Азимбай и думать теперь забыл про грех, про бога, и, думая лишь о том, как быть поубедительнее, заканючил:

Я же не ребенок, чтобы проболтаться? Или я враг тебе? Эх, женге, ты же не знаешь как я тебя люблю... И так вон три года держала на длинном поводке. Может, я приду сегодня ночью... В общем, жди... приду...

Рука Азимбая минуя рубашку, лежащую на коленях молодой женщины, пошла вверх по платью Шолпан.

- Ладно... но... ну, в общем, ладно...

Дай поцелую...

Погоди... вон кто-то идет.

Поблизости кто-то проходит. Шолпан для отвода глаз нарочито громко приглашает Азимбая домой, тот нарочито громко отказывается.

Стоит нежнейшая майская ночь. На небе - ни облачка. По бархату черного неба с какой-то думой, печалью, значением плывет серебряная луна. Чего она ищет? Может, это женщина, потерявшая возлюбленного? В тростнике за зимовкой квакают лягушки. Ква-ква-ква... О чем они? Наверное, тоже изливают душу, тоскуют о любви, о детях? С берега озера доносится уханье филина. Такое впечатление, что он кричит в темноту: «Господи, господи!» Какой тяжкий грех совершила эта птица, если всю жизнь должна поминать господа?..

Вот о чем думает Шолпан, лежа в постели на деревянной кровати. Перед тем как лечь она помылась с душистым мылом, достала из сундука новое платье. Для кого она искупалась? Для кого принарядилась? Кого она ждет? Она ждет Азимбая. Она его ждет для того, чтобы изменить драгоценному своему Сарсенбаю, с которым на протяжении восьми лет жила душа в душу. Ради чего? Ради того, чтобы зачать ребенка. О, господи, прости меня, только ты сможешь меня простить... Вот раздался шорох шагов... Стук открываемой двери... Вот Азимбай вошел и идет прямо к кровати. Шолпан не прерывает молчания. Лежит и дрожит как заарканенный кулан. Сердце ее подкатывает к самому горлу. Она боится, что если скажет хоть что-то, то сердце ее выскочит изо рта. Какая-та часть ее тела оледенела. Возбужденно дыша как гончая настигшая лисицу, в мгновение ока раздевшись, Азимбай лезет ей в постель. В это мгновение глаза Азимбая вряд ли отличались от налитых кровью глаз гончей. Шолпан захотелось прогнать его как собаку. Но нет, она не издала ни звука. А Азимбаю только того и надо,так и полез во все места, стал тискать ее в объятиях. Шолпан лишь беспомощно шептала: «Красавчик, ну, погоди... не спеши так...»

Прежде, чем войти в двери греха, она хотела открыть душу Азимбаю, хотела высказать ему обо всем что мучило ее все эти годы. Ей хотелось рассказать, почему сегодня растаяло ее сердце ранее непреклонное перед грехом. Она бы пояснила ему, что ей хочется только ребенка, а не этих жарких, сумасшедших объятий. Ей хотелось сделать Азимбая поверенным своей души, ее мучительных, порой неисполнимых желаний. Но Азимбай не стал ее слушать. Он бесновался в ее постели подобно псу, преследующему кролика. Не проронив ни слова, он был занят только ее телом. Вскоре все кончилось. Шолпан лежала безучастно как мертвая. Пока безумный, опьяневший от страсти Азимбай забавлялся с ее телом, из прекрасных глаз Шолпан текли на пуховую подушку горючие слезы. Но Азимбаю не было дела до ее слез, до ее души. Его интересовало только ее тело, только это занимало его горячечные, бредовые мысли. Подушка под головой Шолпан промокла от слез. И только нечаянно коснувшись промокшей подушки, Азимбай пробормотал: «Эй, ты чего плачешь? Вот действительно — Святоша!»

Перед рассветом он поцеловал Шолпан и сказал, что завтра зайдет пораньше. Шолпан уставшей от бесконечных слез так и хотелось сказать ему: «Нет, не приходи больше! Забудь дорогу к этому дому!». Но ради чего она все это затеяла? То-то же! Хорошо, если этой ночью она зачнет ребенка, но если не зачнет, эта ночь будет пожизненным проклятьем для Шолпан. И разве это прегрешение не станет для нее приговором? И отирая рукавом слезы, ей не оставалось ничего как сказать: «Заходи, красавчик, заходи... заходи, мой желанный!».

Шолпан забеременела. Сбылась ее давняя заветная мечта. Жизнь, казавшаяся столько лет отравой, зацвела вновь. Грех не остался грехом, грех превратился в воздаяние. Ах, как же была рада Шолпан, когда почувствовала, что зачала ребенка! Ее лицо так и