— Но… — начал я. — Что будет со мной?

Она стояла, глядя в пол… стояла долго. Наконец произнесла тихим монотонным голосом:

— О, постарайся забыть.

Меня поразила новая мысль — осенившая, ошеломившая.

— Ты… ты сочувствуешь, — поддразнил я. — Уже не такая уверенная, не такая холодная. Я вижу, что ты изменилась. Клянусь душой…

Вдруг ее глаза распахнулись и так же внезапно сощурились. Она ничего не ответила. Я почувствовал невыносимую боль — боль возвращающейся жизни. Она уходила. Я должен остаться один. Снова стало существовать будущее — проглядывало, как судно сквозь туман, безмолвное, фантасмагоричное, огромное — отвратительное будущее, полное необратимого раскаяния, одиночества, тоски.

— Ты вернешься к работе с Черчиллем, — сказала она вдруг.

— Откуда ты знала? — выпалил я. Мое отчаяние нашло выход в этом выплеске незначимого вопроса.

— Ты оставлял без присмотра свои письма, — сказала она. — К тому же… так для тебя будет лучше.

— Не будет, — сказал я с горечью. — Для меня уже ничего не будет как прежде. Мне не нужен Черчилль. Мне нужна…

— Нужна? — повторила она все тем же тихим голосом.

— Ты, — ответил я.

Наконец она заговорила, очень медленно:

— О, я собираюсь выйти замуж за Гарнарда.

Не знаю, что я сказал тогда, но помню, что повторял это снова и снова, предложения ритмично мчали взад-вперед в моей голове: «Ты не можешь выйти за Гарнарда; ты не знаешь, что он за человек. Ты не можешь выйти за Гарнарда; ты не знаешь, что он за человек». Вряд ли я знал что-то конкретное, очерняющее Гарнарда, но такое у меня было чувство, и чувство убедительное — сильнее, чем могли бы доказать любые факты.

— О… что он за человек… — сказала она и замолчала. — Я-то знаю… — И вдруг заговорила очень быстро: — Как ты не видишь?.. как не понимаешь? Я выхожу за Гарнарда не из-за того, какой он человек в этом смысле, а из-за того, какой он в другом. Это вовсе не свадьба в твоем понимании. И… и это тебя не касается… ты не видишь? Мы должны разорвать друг с другом, потому что… потому что…

Я почувствовал прилив вдохновения.

— Я верю, — произнес я очень медленно, — я верю… что ты не равнодушна.

Она промолчала.

— Ты не равнодушна, — повторил я.

Она возразила с жаром, в котором чувствовалась угроза.

— Думаешь, я хочу быть такой? Думаешь, могу?.. или осмелюсь? Как ты не понимаешь? — она запнулась. — Но… — добавила она и замолчала на долгую минуту. Я чувствовал в голове, в висках, гул тысячи пульсов. — О да, я не равнодушна, — произнесла она медленно. — Но от этого… от этого только хуже. Что ж, да, я не равнодушна — да, да. Мне больно тебя видеть. Я могу… это может меня сбить с курса. У меня есть проложенный курс. А ты… Как ты не видишь: ты на меня влияешь; ты будешь… ты уже стал… для меня… болезнью.

— Но, — начал я, — я могу… я сделаю… что угодно.

Я имел только самое смутное представление, на что готов ради нее.

— О нет, — ответила она, — не говори так. Ты не понимаешь… Тебе это принесет мучения — а я… я не выдержу. Как ты не понимаешь? Уже сейчас, до того, как ты исполнил свою роль, я хочу — о, как же хочу — отпустить тебя… Но нельзя; нельзя. Ты должен продолжать… и потерпеть еще немного — и тогда…

Чувствовалось напряжение, натянутая и дрожащая струна. Я трепетал от возбуждения, лишившего меня дара речи, выходившего за пределы моего понимания.

— Как ты не понимаешь… — повторила она вновь. — Ты — прошлое, уходящее. Мы не можем встретиться. Ты… для меня… лишь портрет человека — покойного… о, уже очень давно; а я для тебя — лишь возможность… идея… Ты трудишься, чтобы воплотить меня, сделать возможной.

— Но… — начал я. Эту мысль так трудно было осознать. — Я обязательно… должен быть выход…

— Нет, — ответила она. — Выхода нет: ты должен вернуться. Попытайся. У тебя останется Черчилль и то, что он символизирует… Он не умрет, его даже не обеспокоит поражение в этой игре… не так уж сильно… А меня тебе придется забыть. Другого выхода нет — как нет моста. Мы не можем встретиться, ты и я…

Эти слова разожгли во мне ярость. Я принялся раздосадованно мерить шагами комнату. Хотелось сказать, что я брошу ради нее все, раздавлю себя, стану бездушным оружием в ее руках, сделаю что угодно. Но я не мог вырвать слов из камня, что словно окружил меня.

— Если хочешь, можешь даже ему рассказать, что мы с Гарнардом планируем. Ничего не изменится: он падет. Но тебе же хотелось бы… чтобы он еще поборолся, да? Это все, что я могу сделать… для тебя.

Я заговорил — заговорил так, будто не открывал рта годами. Дом словно ожил: послышался шум открывающихся дверей, голосов снаружи.

— Я верю, что ты не равнодушна, — сказал я, — и бросишь ради меня все. Я верю, что ты можешь, и прошу тебя об этом.

Я продолжал метаться взад-вперед. Звуки наступающего дня становились все громче — пугающе громкими. Они словно подгоняли, требовали скорее высказать, что у меня было на душе, повысить голос, чтобы быть услышанным в шуме пробуждающегося мира.

— Я верю… верю… — твердил я снова и снова, — и ты нужна мне.

Мой голос становился громче и громче. Она стояла без движения — непостижимая белая фигура, словно немая греческая статуя, гармония тяжелых ниспадающих складок в идеальном покое.

— Ты нужна мне, — повторил я. — Нужна, нужна, нужна, нужна.

Я уже не мог слышать сам себя.

— О, замолчи, — сказала она наконец. — Замолчи! Если я была так тебе нужна, я всегда была здесь. Теперь уже поздно. Все эти дни; все эти…

— Но… — начал я.

Кто-то снаружи распахнул створки большого окна, и на нас пролился свет внешнего мира.

Глава пятнадцатая

Мы расстались на следующий день в Лондоне, бог знает где. Она настолько казалась частью меня — скорее чем-то в разуме, чем физическим телом, — что я и не помню, где ее наконец потеряли из виду мои глаза.

Я переехал из страны в страну опустошенный, препроводил тетушку в ее большой дом на мрачной площади в известном районе, затем мы расстались. И даже после казалось, что она еще рядом, только оглянись — и я встречу ее взгляд. Она оставалась движущей силой, а