Девушка вспыхнула и больше ни о чем не стала спрашивать.

Доктор был зол на себя. Ему не следовало так отзываться об этом юнце. Было что-то нехорошее в том, что он позволил себе такой выпад именно при этой девушке. Хотя и то правда, что она и Маркович — небо и земля: жалкий расслабленный тип — и простодушное, удивительно сердечное существо, способное разрыдаться, если нужно поставить ученику кол, и петь от радости, если в классе хорошо написали контрольную по арифметике. И все-то она успевает: и драмкружок вести в клубе, и зал перед праздниками украсить, а в оставшиеся крохи времени собирать материал для «Социологического исследования о нашей деревне». Да, молодой Маркович-на всю жизнь сделал бы ее несчастной… впрочем, это ее личное дело, чужому нос совать не годится.

«А почему, собственно, не годится? — думал он, уже сидя за шахматами. — Девочка неопытна, а я, повидавший в жизни всякое, я должен молчать? Нет, это было бы непростительно, я не могу допустить, не могу молча наблюдать, как этот тип… Но нельзя же так грубо, сплеча…»

Сперва он прозевал слона, а через несколько ходов и ладью. Партия стала безнадежной, и он сдал ее.

— Я сегодня не в настроении, — пробормотал он и потер виски.

Пишколти самодовольно похохатывал.

— Нечего увертываться, Дежике, в умении дело-то, в умении! Признайся, ведь ты играешь отлично, а сегодня особенно удачно шла игра, но против более сильного игрока, не правда ли…

Он болтал много и утомительно, с наслаждением разглядывая доску, и уже начал расставлять фигуры для новой партии.

— Нет, я больше не играю. — Старый доктор отодвинул от себя доску и оглянулся: ему показалось, что отворилась дверь.

Но в комнату никто не вошел, лишь донесся запах кофе из кухни.

«Странно, — подумал он. — Я мог бы поклясться, что дверь отворилась».

Минуту спустя и в самом деле появился кофе, но внесла его не молоденькая учительница, а жена Пишколти. Аптекарше, добродушной, полной, но еще моложавой на вид женщине едва перевалило за пятьдесят: она была на шестнадцать лет моложе своего мужа. Прожив с первой женой двадцать лет, Пишколти развелся и женился на тогда еще совсем молодой вдовушке, дочери нотариуса из соседней деревни, потерявшей мужа во время войны.

На подносе теснились четыре чашечки.

— Ах, бедный дядя Банди… — со вздохом заговорила аптекарша и без всякого перехода крикнула: — Йоли! — Она поставила чашечку перед гостем: — Пожалуйста, Дежике. Кофе некрепкий, специально для вашего давления.

Почтмейстера она величала дядей Банди, а старого доктора называла просто по имени: ведь он был на два года моложе ее мужа. Так же, по имени, но на «вы», обращалась она и к жене доктора. В кружке стариков ее считали сравнительно молодой, хотя она ни привычками, ни образом мыслей от них не отличалась.

Вошла учительница с букетом белой сирени в вазе и поставила цветы на столик перед зеркалом.

— Ах да, так что же с молодым Марковичем? — тотчас поинтересовалась аптекарша, не случайно вспомнив об этом только теперь.

Старый доктор и не глядя почувствовал, как встрепенулась девушка, расправлявшая букет. Сдержанно и тактично рассказал он все, что можно было рассказать о своем визите.

— Что-то за всем этим кроется, — заметила хозяйка, когда доктор умолк. Она отобрала у мужа кофейник и, поставив на поднос, отодвинула в сторону. — Пожалуйста, папочка! Хватит на сегодня, уже вечер.

— За всем этим кроется только заблуждение, — сказал старый доктор. Удобно откинувшись в кресле, он играл кистями вязаной скатерти и не смотрел на маленькую учительницу. — Молодые люди считают… — о присутствующих не говорят! — слегка поклонился он девушке, — считают, что вместе с совершеннолетием получают и право распоряжаться собой, то есть полностью распоряжаться…

— А кто должен ими распоряжаться? — спросила девушка несколько обиженно.

— Родители, разумеется, — вставила аптекарша. — У родителей все же больше опыта, это и вы должны признать, Йолика. Родители своему детищу зла не пожелают…

Пишколти махнул рукой, усмехнулся:

— В каком мире ты живешь, душенька? Нынешняя молодежь…

— Нет, нет, все это значительно сложнее, — живо прервал его доктор. — Возможно, я недостаточно ясно выразился… речь, естественно, не о том, чтобы ими распоряжался кто-то другой. Я сказал только, что и они не вправе во всем распоряжаться собой.

Пишколти, скучая, перебирал фигуры на доске.

— Я давненько замечаю, Дежи, что ты ударился в философию.

— Мне непонятно это, — покачала головой девушка. Она смотрела на старого доктора серьезно, выжидательно.

— Во-первых, немного математики, — Он обращался к одной аптекарше и на маленькую учительницу не смотрел, хотя улавливал каждое ее движение. — Какой-нибудь толковый экономист мог бы подсчитать, во что обходится ребенок, пока он достигает совершеннолетия. Итог получится невероятный! Начать с того, что мать решилась дать ему жизнь, выносила его, выстрадала. Какими деньгами оценить ее усилия?.. И вообще — осложнения, страдания, неудобства и все, что связано с рождением и воспитанием ребенка… за какие сокровища согласился бы на это человек, если бы дело шло исключительно на условиях: я — тебе, ты — мне?.. То есть за обусловленную заранее плату, да, да! А ведь мы еще находимся в самом начале счета, дальше последует кормление, пеленки, заботы матери, которым вообще нет цены, и труды отца до седьмого пота, чтобы содержать семью, чтобы выжить…

— На доктора, на лекарства, — вставил шпильку Пишколти и, оторвавшись от созерцания шахмат, подмигнул учительнице.

— Нынче это сущие пустяки, в каком мире ты живешь? — воскликнула аптекарша. «В каком мире ты живешь» было у них семейной присказкой.

Старый доктор выпил пролившийся на блюдечко кофе. Он чувствовал, что девушка внимательно его слушает:

— Ошибаетесь, сударыня, глубоко ошибаетесь, — заговорил он опять, даже не поставив еще чашку на стол. И продолжал, вытирая рот бумажной салфеткой. — Итак, возьмем лишь то, что выражается в деньгах… Это капиталовложение, однако капиталовложение не только родителей. Тут и школа, учебники, не так ли? — Он взглянул на девушку и почувствовал, что она понимает его. — Родители несут тяготы воспитания, скажем, на восемьдесят процентов. Остальное берет на себя общество. И как это ни называй, и то и другое является капиталовложением или, если угодно, долгосрочной ссудой, выплатить которую — долг человека. Долг номер один.

Пишколти закурил и с наслаждением выпустил ароматный дым.

— Если я правильно понял тебя, Дежике, — сказал он, — нашим восемнадцатилетним согражданам, чтобы иметь право распоряжаться собой, нужно только одно: заполучить в лотерее главный выигрыш. Повезло — выложи его своим кредиторам, родителям и обществу, уплати долг и можешь преспокойно вешаться… это уже никого не касается.

Он довольно хохотнул, его опухшие глаза увлажнились.

— Ох, какой вы циник! — Учительница