— Мы обязательно сделаем из нее леди, — говорил он, притянув застенчивое личика ребенка к своему яркому жилету и перебирая своей грубой рукой ее красивые кудри. — А когда вырастет большая, выйдет замуж за жокея.

После ужина он приготовил из виски превосходнейший пунш и принялся уговаривать старую леди присоединиться к нам; старушка долго отнекивалась, кашляла, но в конце концов сдалась — и у меня на глазах прикончила целый стакан. Для детишек он состряпал необыкновенную смесь, которую назвал «сонным зельем». В состав «зелья» входили горячий лимонад, имбирное вино, сахар, апельсины и малиновый уксус. Смесь произвела желаемое действие.

Я засиделся у них допоздна, слушая истории из его неиссякаемых запасов. Над большей частью из них он смеялся вместе с нами, от его заразительного могучего смеха подпрыгивали на камине дешевые стеклянные безделушки; но временами на его лицо набегали воспоминания, оно становилось серьезным, и тогда низкий голос Джека начинал дрожать.

Пунш немного развязал языки, и старики могли бы надоесть своими дифирамбами в его честь, если бы Джек почти грубо не оборвал их.

— Замолчи-ка, мама, — прикрикнул он на нее совершенно рассерженным тоном. — То, что я делаю, я делаю для собственного удовольствия. Мне нравится видеть, что всем вокруг меня хорошо. И если им не хорошо, то я расстраиваюсь больше, чем они.

После этого я не встречался с Джеком около двух лет. А затем одним октябрьским вечером, прогуливаясь по Ист-Энду, я столкнулся с ним, когда он выходил из небольшой часовни на Бардетт-роуд. Он так изменился, что я бы не узнал его, если бы не услышал, как проходившая мимо женщина поздоровалась с ним:

— Добрый вечер, мистер Барридж!

Пышные бакенбарды придавали его красному лицу выражение угрожающей респектабельности. На нем был плохо сшитый черный костюм, в одной руке он нес зонт, в другой — книгу. Каким-то непостижимым образом он умудрялся выглядеть тоньше и ниже, чем я помнил его. При виде его мне показалось, что от прежнего Джека осталась только сморщенная оболочка, а сам он — живой человек — был неизвестным способом из нее извлечен. Из него выжали все животворные соки.

— Ба, никак это Джек Барридж! — воскликнул я, в удивлении уставившись на него.

Его маленькие глазки зашмыгали по сторонам.

— Нет, сэр, — ответил он (голос его утратил былую живость и звучал твердым металлом), — это, слава тебе, господи, не тот Джек, которого вы знали.

— Вы, что же, забросили старое ремесло?

— Да, сэр, с этим покончено. В свое время был я, прости меня, господи, отвратительным грешником. Но, благодарение небесам, вовремя раскаялся.

— Пойдем пропустим по маленькой, — предложил я, беря его под руку. — И расскажите-ка мне, что с вами произошло.

Он высвободился мягко, но решительно.

— Я не сомневаюсь, сэр, что у вас самые благие намерения, — сказал он, — но я больше не пью.

Очевидно, ему очень хотелось отделаться от меня, но не так-то легко избавиться от литератора, когда он учует поживу для своей кухни. Я поинтересовался стариками, живут ли они все еще с ним.

— Да, — ответил он, — пока что живут. Но нельзя же требовать от человека, чтобы он содержал их всю жизнь. В наше время не так-то просто прокормить столько ртов, а тут еще каждый только и думает, как бы попользоваться твоей добротой и сесть тебе на шею.

— Ну, а как ваши дела?

— Спасибо, сэр, довольно сносно. Господь не забывает своих слуг, — ответил он с самодовольной улыбкой. — У меня теперь небольшое дело на Коммершал-роуд.

— А где именно? — продолжал я. — Мне бы хотелось заглянуть к вам.

Адрес он дал неохотно и сказал, что сочтет за великое удовольствие, если я окажу ему честь, навестив его. Это была явная ложь.

На следующий день я пошел к нему. Оказалось, что держит он ссудную лавку, и, судя по всему, дела тут шли бойко. Самого Джека в лавке не оказалось: он ушел на заседание комитета трезвенников, но за прилавком стоял его отец, который пригласил меня в дом. Хотя день был не из теплых, камин в гостиной не топился, и оба старика сидели около него молчаливые и печальные. Мне показалось, что они обрадовались моему приходу не больше, чем их сын, но через некоторое время природная говорливость миссис Барридж взяла свое, и у нас завязалась дружеская беседа.

Я спросил, что стало с его свояченицей — леди с одутловатым лицом.

— Не могу сказать вам точно, сэр, — ответила старуха. — Она с нами больше не живет. Знаете ли, сэр, Джек у нас сильно переменился. Он теперь не слишком жалует тех, кто не очень благочестив. А ведь бедная Джейн никогда не отличалась набожностью.

— Ну, а малышка? — поинтересовался я. — Та, с кудряшками?

— Это Бесси-то, сэр? Она в служанках. Джон считает, что молодежи вредно бездельничать.

— Ваш сын, миссис Барридж, кажется, и в самом деле сильно переменился, — заметил я.

— Да, что и говорить, сэр, — подтвердила она, — поначалу-то сердце у меня прямо на части разрывалось. Уж больно все изменилось у нас. Не то чтобы я хотела стать сыну поперек дороги. Если от того, что нам немножко неудобно на этом свете, ему будет получше на том, мы с отцом не обижаемся. Верно, старик?

«Старик» сердито хмыкнул в знак согласия.

— Что же, перемена в нем наступила вдруг? — спросил я. — Как это произошло?

— Сбила его одна молоденькая бабенка, — принялась рассказывать старая леди. — Она собирала на что-то такое деньги и постучалась к нам, ну, а Джек — он всегда был такой щедрый — дал