Василий бросил еще две гранаты, слыша, как мягко стучат пули, впиваясь в корягу, за которой он лежал. Берег перед ним очистился, но в стороне он увидел, что через реку уже протянулась узкая лента наплавного моста, и по нему с глухим ревом ползут танки, а выше по нашему берегу вырастает стена земли и дыма от взрывов.

Сквозь гул он различал татаканье родного «максима» – где-то слева и сзади. Видимо, там, на соседнем посту, вступила в бой вся застава.

После первых выстрелов он ждал помощи с заставы, но теперь понял, что свой пост ему придется держать одному и что вряд ли он уедет в отпуск. Он весь внутренне собрался, поняв это, и решил, что будет держаться до конца.

В памяти опять ясно встал день расставания, Анютка, но теперь почему-то он никак не мог представить ее лица. Вместо синих Анюткиных глаз он видел заплаканные глаза матери.

К берегу против него приткнулось не меньше десятка понтонов. Он решил отойти вглубь, где рос густой орешник, и, согнувшись, побежал, припадая на простреленную ногу, разбрызгивая мелкие дождевые лужицы. Пули со свистом обгоняли его, сбили фуражку. Не добежав до орешника, он упал в какую-то неглубокую яму. Полежал несколько секунд, не двигаясь, тяжело дыша, и бросил последнюю гранату в карабкающихся на берег солдат.

В это время рядом с ямой оглушительно рванула мина, и он почувствовал, как осколок прожег ему левое плечо, а в ушах смолк грохот, из них на шею теплыми струйками потекла кровь. «Перепонки в ушах лопнули», – подумал он и ощутил, как по щеке чиркнула пуля. Василий сплюнул густую кровь, ничего не слыша, кроме стука своего сердца, часто втягивая спекшимся ртом влажный речной воздух, перемешанный с запахом гари, которую наносило ветром сбоку, из-за орешника. Потом он с трудом открыл глаза, поднялся на колени и увидел, что светает, а вражеские солдаты подступают к нему, уже не стреляя.

Он разглядел их бледные, возбужденные лица, глубокие железные каски с рожками на боках, их необычную травянисто-зеленую форму и почувствовал холодок страха, но подумал: «Не сдамся».

Превозмогая головокружение и боль, Василий вылез из ямы, встал в рост и, сплевывая розовую пену, крикнул:

– Не подходи, сволочи!

Высокий, легко раненный в руку офицер, видя, что пограничник поднимает над головой автомат, что-то приказал. Тогда один из приблизившихся солдат прыгнул сзади к Василию и с размаху ударил его штыком…

Вчера Авдотья засиделась у Пешниных, на сердце было как-то неспокойно. В окнах потух последний свет зари, Авдотья взялась за свою палку, но тут же оставила снова. Остановила ее необычайная, не слышанная ранее песня, которую исполняли по радио.

Из репродуктора лился грустный мужской голос. Он рассказывал о начале войны, о том, как на посту стоял молодой пограничник, охраняя родную землю, и как темной ночью на него внезапно двинулись несметные силы врага.

У Авдотьи перехватило дыхание. Она собралась что-то сказать, да так и застыла с полуоткрытым ртом, не в силах сделать ни одного движения.

Вслушиваясь в слова песни, она мысленно повторяла их, вбирала в свое сердце и чувствовала, как оно, изболевшееся, то замирало, будто хотело совсем остановиться, то снова начинало тихо ныть.

Неведомый певец давно умолк, а слова песни все звучали и звучали в сердце матери.

Она сидела несколько минут, будто в оцепенении, потом вздрогнула, придя в себя, и, глянув на Марию, задохнулась в глубоких рыданиях.

Так Авдотья не плакала со дня получения извещения. Ее подруга молчала, понимая, что слезы облегчают сердце.

Немного успокоившись, Авдотья прошептала:

– Про него песня-то ведь… про Васю моего, – и до боли сжала дряблые веки, из-под которых все катились и катились крупные слезы.

Марья тоже вытирала глаза передником.

Так они сидели долго, не зажигая огня, тесно прижавшись друг к другу – две старые матери, потерявшие сыновей.

Ночью Авдотье снился Василий. Совсем еще маленький, белоголовый, в синей ситцевой рубашонке, он гонялся с жестяной банкой за пчелами на лугу и когда накрывал пчелу, севшую на цветок, то прикладывая к банке ухе, слушая, как гудит в ней, смеялся и кричал весело: «Мама, послушай, послушай».

И откуда-то опять льется песня, рассказывающая о стойком пограничнике…

Глядя на пожелтевшее извещение с серыми прерывающимися буквами, Авдотья вспоминала сон и вчерашнюю песню. За окном уже рассвело, когда она оторвалась от своих дум. Медленно поднялась, прошла в передний угол, убрала нагар с лампадки, не почувствовав огрубелыми пальцами огня, и, глядя на темный лик иконы, проговорила вслух:

– Умер мой Вася. Хорошо умер. Песни про него поют. – И задернула икону занавеской.

Вечером, когда солнце склонилось к, тайге, Авдотья повязалась черным платком и пошла к реке. На берегу густо росли плакучие ивы. Они склонились над водой, купая в ней узкие, вытянутые листья. Солнце уже спряталось за тайгой, противоположный далекий берег потонул во мраке. Потемневший Иртыш с тихим шелестом накатывал волны на песок.

И Авдотье послышалось вдруг, будто волны что-то невнятно шепчут. Она опять вспомнила слова вчерашней песни, где говорилось, что там, на далекой заставе, вода шепчет притихшему берегу имя героя страны. Старая мать снова стала вслушиваться в шелест волн.

Иртыш, на берегах которого вырос ее сын, не забыл о нем и тоже шептал, шептал его имя. Авдотья теперь уже явственно слышала, как волны, набегая одна на другую, выговаривали тихо: «Василий… Василий»…

Улыбка осветила темное лицо Авдотьи, она медленно опустилась на податливый влажный приплесок, слушая песню о своем сыне.