— Ты хорошо обдумал?

— Смешно. Чего ж тут обдумывать, это сразу надо решать. Я еще несколько дней назад… впрочем, расскажу при встрече. Qui tacet, consentit[42], все равно ничто не вечно под луной. И… сегодня же?

— Сегодня.

— Ладно. Тогда я дневным поездом выеду домой.

Деше обрадовался, узнав, что Геза тоже с нами.

— Да, — сказал он немного погодя, — другого выхода нет. Я не боюсь. Но какой смысл?.. В моем положении побег требует не меньше храбрости, чем явка по вызову военного трибунала.

— Встретимся около двух, у поезда. Или вам лучше остаться здесь?

— Зачем же, наше командировочное предписание действительно до завтрашнего утра. — Вдруг он заволновался: — Матери надо бы чего-нибудь купить. А что именно — ума не приложу. Скажу ей по секрету, что останусь тут, неподалеку, возле Галда: она единственный человек, неспособный выдать, даже если бы и захотела. Это тоже ужасно, старина. Всегда говорю только я. Мать лишь бормочет бессвязно, шамкает, и по ее синюшным, непослушным губам течет слюна. А я лишь гляжу на нее горящими глазами, мысленно кляня себя за то, что ничего не могу сделать для нее. Она все еще шьет. Сидит над шитьем, не разгибая спины, чтобы с меня ничего не тянуть. Мне не раз хотелось упасть перед ней на колени, обхватить ее парализованные ноги, как-то удержать в ней искалеченную, угасающую и такую дорогую мне жизнь. Но я так ни разу и не сделал этого. Такой уж я непутевый и черствый… Итак, в два часа?

Галлаи вяло потряс на прощание мою руку. Дыхнул мне в лицо спиртным перегаром, и вся его раскрасневшаяся физиономия передернулась умильной улыбкой.

II

Минуя станцию, мы по одному пробираемся в Череснеш и там поджидаем друг друга. Вещей с собой решили не брать никаких, чтобы не вызвать подозрений. Отец Гезы привезет их на подводе, когда стемнеет.

Дома все уладилось значительно проще, чем я предполагал. Пришла повестка, предписывающая явиться не на переосвидетельствование, а сразу же во вновь сформированную бронетанковую часть. Ну и расторопный же ты, брат старший лейтенант, черт бы тебя побрал, но меня можешь теперь призывать сколько тебе влезет. Я тотчас же попросил мать приготовить мою военную форму и сапоги.

— Боже праведный! Неужто и тебя берут?

Я постарался успокоить пригорюнившихся родителей:

— Да никуда я не уйду. Разве что на винокурню Барталов, но не вздумайте наведываться ко мне, я сам изредка буду приходить домой.

Отец пристально посмотрел на меня:

— А бедой это не кончится?

Ему следовало бы стать часовщиком, а не столяром. Он всегда вызывал во мне сожаление; когда тащил бревно или доску, его щуплая фигура, казалось, вот-вот надломится под тяжестью.

— Какой там бедой? А если меня в армию возьмут? Не все ли равно.

Дорогой старикашка… Со своими пугливыми голубыми глазами, обвислыми усами он был, что называется, тише воды ниже травы под крылышком моей энергичной, проворной матери. И как он произвел меня на свет? Правда, на такое дело он решился всего один-единственный раз, — ни братьев, ни сестер у меня нет. Отец ужасно боится войны, в армии он не служил, накануне первой мировой войны был признан негодным и в военное время просеивался даже сквозь густое решето мобилизаций. Годами ему не давали покоя — определись, мол, куда-нибудь, запишись в городское стрелковое общество, пальни разок из винтовки, нельзя же так свою жизнь коротать. После долгих препирательств он наконец уступил, лишь бы от него отстали: сделался заштатным членом, платил взносы, но к тиру за все время и близко не подошел. Не думаю, чтобы за всю свою жизнь он хоть раз кого-нибудь ударил. С подмастерьями вместо него расправлялась мать. Голос у отца немощный, под стать фигуре — прямо-таки комариный. «Будет сделано, сударь, как вы изволите желать». Но тут уж он был хозяином своего слова. Если городской барин или дяпайский цыган закажет у него что-нибудь и он произнесет свое неизменное: «Будет сделано, сударь, как вы изволите желать», то разобьется в лепешку, ночи напролет проработает, а непременно сделает в срок и всегда именно то, что ему заказали. Не помню случая, чтобы кто-нибудь выражал недовольство его работой. А сам он? Выразил ли хоть раз свое недовольство чем нибудь? Кто знает? Никто никогда этого не слышал. А желания? Были они у него когда-нибудь? Дождь хлещет в лицо; стоит обернуться, и я еще увижу мастерскую на углу Церковной улицы. Он наверняка стоит за дверью с матовым стеклом. Хотя вряд ли, не посмеет. Однажды ему заказали гроб, — какую-то старушку убило миной возле Турецкого рынка. С тех пор он не осмеливается смотреть в ту сторону. Что за черт, с чего я так расчувствовался, ведь не навек же расстаемся, стоит захотеть, и мы снова увидимся. Он очень набивался проводить меня. На самом же деле, как мне кажется, ему хотелось уйти со мной. Потому что он за меня боится. И за себя тоже, за свою тихую, жалкую жизнь. Не раз мне приходилось видеть, как ночью, зябко поеживаясь в одном исподнем, он прислушивался к смертоносному вою снарядов, летящих со стороны русского плацдарма. Однажды я даже окликнул его — чего ты тут торчишь, шел бы лучше спать, все равно того снаряда, который угодит сюда, не услышишь и не увидишь. Как грубо это получилось! Надо бы вернуться, постараться загладить вину. Я вовсе не думал тогда его обидеть, просто очень хотелось спать.

Мать обняла меня, да так крепко, что хрустнули косточки.

— Значит, будешь здесь, в Галде, сынок? — И сразу же кинулась рыться в двух сундуках, — она всегда была добрая, но практичная и шумная.

Немцы устанавливали противотанковые пушки позади липовой рощи Айя. Непонятно, почему русские до сих пор не навели мост, снуют на катерах от берега к берегу. Будь у них на этой стороне танки, они давно бы уже прорвали наспех созданный оборонительный рубеж, проходящий поперек Старого Города. В магазинах на площади Кароя Роберта зажгли свет и тут же наглухо задернули окна черными бумажными шторами. Пустые глазницы окон… Если почему-либо — кто знает почему — я не вернусь, это будет моим последним воспоминанием о площади. Впрочем, хватит валять дурака. Либо думать о своей шкуре и ни о чем другом, либо обо всем чем угодно, только не о собственной шкуре. Город все равно не может спасти меня, как и я не могу спасти его для лучших времен. Если останемся живы, встретимся вновь, когда пронесется ураган. Грамоту