Это нужно доказать!

Тарпатаки в грош не ставил эти терзания напарника и оставлял их без ответа.

И как бы между прочим, словно сам с собой, начинал размышлять вслух, вполголоса:

— И снова я думаю о том, о чем я и раньше уже часто задумывался; и тогда, в предпоследний вечер в ресторане гостиницы «Дундьерски», мы, кажется, тоже обсуждали, какое возмездие будет за это?

— Да, пожалуй, никакого…

— Это невозможно!

— Когда начинали, ни о чем подобном не думали!

— Вероятно. Потому что были очень глупы. Жестокость я в расчет не принимаю, ведь приказ исполняли солдаты.

— Попадались и цивильные!

— Попадались, но, по-видимому, и они не думали о возмездии.

— А может, и думали. У меня в голове не раз мелькало: что будет, если счастье нам изменит? А с другой стороны, думал я, если возмездие все же свершится, то наше преимущество в том, что их погибло на сотню, а то и на тысячу больше, чем нас. Если последнее слово за ними, то хоть сейчас на них отыграться…

— И так можно рассуждать, — вздохнул Тарпатаки и сплюнул, как курильщик. Хотя и не курил.

Спустя некоторое время к ним в камеру поместили новых заключенных, и они совсем перестали говорить на эту тему.

Ведь сам господин командир корпуса отдал приказ еще тогда, в последних числах января тысяча девятьсот сорок второго года: «Господа! Об этом — ни единого слова!»

1966

Перевод О. Громова.

Имре Добози

ВТОРНИК, СРЕДА, ЧЕТВЕРГ

I

Во вторник меня нежданно-негаданно навестил Кальман Деше с каким-то незнакомым офицером.

— Галлаи, — громко представился коренастый лейтенант. Не дожидаясь приглашения, он грузно плюхнулся на стул и, как неотесанный вахлак, принялся сплевывать на пол.

Я очень обрадовался Деше. В последний раз мы виделись с ним, пожалуй, полгода назад, если не больше. С октября 1942 года он безвылазно торчит на фронте. За все это время его лишь два-три раза отпускали домой, да и то на короткий срок.

— Стало быть, жив, старина?

Я не сразу заметил в нем какую-то странную перемену. Он молча расхаживал по комнате, то и дело застегивая и расстегивая пуговицы на своей шинели. И, поворачиваясь, каждый раз задерживал взгляд на фигурке, стоявшей на углу моего письменного стола. Наконец он не удержался и взял в руки вырезанного из стеатита аляповатого, несуразного, бездумного и нелепого будду, но казалось, фигурка не вызвала у него никаких эмоций, ничто при этом не отразилось на его лице. А может, он просто смотрел и ничего не видел.

— Раскопал у старьевщика среди всякого хлама. Так, безделушка. Вряд ли она с Востока, думаю, что даже и Шорокшара не видела. Наверно, какой-нибудь самоучка смастерил на досуге. Ты ведь знаешь, я чудак — купил по дешевке этот талисман, в надежде, что обрету покой. Но всякий раз, глядя на него, кроме раздражения, ничего не испытываю.

Я надеялся, что он улыбнется и, по правде говоря, ждал этого с самого начала; именно улыбки недоставало мне сейчас — его скупой, суховатой, самоуверенной улыбки, которая помогла бы нам сразу преодолеть брешь, невольно образовавшуюся в наших отношениях, чтобы чувствовать себя так, будто мы и не расставались. Возможно, что люди в конечном счете запечатлеваются в нашей памяти благодаря их личным качествам. Но не всегда. Иной раз штрих, взгляд, жест, озаряющая лицо улыбка или просто возглас, но возглас своеобразный и неповторимый, позволяют нам живо представить облик того или иного человека. В гимназии никто из нас не был так уверен в своем призвании, как Деше. В конце каждого года на заключительном заседании кружка самообразования он представлял такие работы, как «Галд в период создания венгерского государства», «Галд после татаро-монгольского нашествия», «Галд в годы турецкого владычества», «Вклад Галда в освободительную войну Ракоци». За восемь лет он перерыл всю историю нашего городка вдоль и поперек и изложил ее в своих поразительно умных, не по возрасту зрелых, обстоятельных и логичных сочинениях. И хотя кое-кто из нас находил, что им не хватает того, без чего история становится трудноусвояемым нагромождением сведений, а именно: силы творческого воображения, восемь его работ сделали свое дело — весь город был заинтересован в том, чтобы он получил диплом преподавателя истории. Ему, как рано осиротевшему, назначили стипендию и до самого окончания гимназии пичкали всяческими пособиями; черт его знает, может, даже самый глупый из отцов города питал надежду с помощью Деше приобщиться к немеркнущей славе города Галда.

«Хочу заметить, — так профессорски-назидательно звучала чуть ли не каждая третья или четвертая фраза докладов Деше, — хочу заметить, что мне приходилось слышать и о других версиях, однако утверждать с достоверностью можно лишь то, о чем я взял на себя смелость доложить вам». И улыбнется, скупо, чуть заметно, но вызывающе: ну, мол, кто посмеет спорить со мной? В этой только ему присущей, внешне самоуверенной, а по сути дела беспокойной, тревожно-оборонительной улыбке и был для меня весь Деше. Я подтрунивал, издевался над его улыбкой, завидовал, но вместе с тем любил его. Он так и не стал преподавателем истории. Вернее, стал им, получил диплом, но не успел дать ни одного урока: его сразу угнали на фронт.

— Дай стакан воды, — попросил Деше.

Галлаи заерзал на стуле, облизывая губы.

— А чего-нибудь другого не найдется?

Я угостил их коньяком. Деше снял шинель: в комнате стало жарко. На нем был новый китель, на орденской колодке — золотая и серебряная медали за храбрость, «Сигнум Лаудис» с мечами, Железный крест первой степени, медаль за ранение и еще какие-то регалии.

— Ты что вырядился, или жениться собрался?

Все-таки неверно, что Деше лишен фантазии. Она всегда была у него, даже когда он сочинял свои педантические трактаты. Весной прошлого года он приезжал на пасху в свой первый отпуск. Когда мы с ним прогуливались в Айе — лесочке, превратившемся с годами в городской парк (лет восемьдесят назад здесь еще бесчинствовали разбойники, нагоняя страх на едущих в Буду торговцев окриком «Ай!»[39], откуда парк и получил свое название), он вдруг резко оборвал мои заумные рассуждения о возможном ходе войны.

— Перестань. Можешь болтать об этом сколько твоей душе угодно в городском казино. Тебе что, не ясно? Меня тоже одолевало сильное