- Эх, ты, крылышко мое, разве можно так пугаться людей? Разве я тебя этому учил?

Потом Ахан забыл о проступке коня. Кулагер стал уже бесты, то есть достиг пятилетнего возраста. На тех первых больших скачках его прозвали Уркеккер -пугливый пегий. Но это был первый и последний его испуг. С тех пор он не пугался ни одинокого человека, ни шумной толпы.

Кулагер хорошо знал свою кличку. Он не раз слышал ее от хозяина и усвоил, что это его имя, хотя Ахан, лаская его, называл и всякими другими именами: мой чалый верблюжонок, плавный ход, сказочный конь, но как он его ни окликал, Кулагер сразу подходил к нему и клал голову хозяину на плечо.

Какие чудесные песни посвящал Кулагеру его сери! Когда Ахан верхом на нем пел своим мягким, проникающим в душу голосом «Манмангер», конь раскачивал его в такт песне, помахивая хвостом, и шел особенной походкой.

Хозяин надевал на коня красивую сбрую и ездил по аулам, где жили красивые девушки. Тех, с которыми был знаком Ахан, Кулагер безошибочно узнавал. Они радовались коню, обнимали его за шею и, подражая хозяину, нюхали его лоб. Они привязывали его челке талисманы - перья филина. Как ни льнули девушки к Ахану, ему, оказывалось, с ними не везло. Кулагер судил об этом по его насупленным бровям. Но как бы ни горевал хозяин, как бы он ни был рассержен, он никогда не вымещал своей досады на коне, никогда его не бил. После того первого раза, когда он отведал камчи, больше этого он не испытывал и начисто забыл, что такое боль от удара. Вначале конь пугался, видя, что в руках хозяина взметнулась камча, и бросался вскачь, а потом привык. Он скоро понял, что хозяин носил камчу только как украшение. Все желания Ахана Кулагер угадывал по малейшему движению его колен, никогда не причинявших ему боли. Вот как добр человек! Для коня нет более близкого друга, чем человек.

Так что же случилось теперь, откуда пришелся удар по голове? Как мог человек так поступить?

Может быть, в него ударила молния? Несколько лет назад возле Жыланды на глазах у Кулагера погибла кобылица. Раздался страшный грохот, небо раскололось, все вокруг на мгновение стало белым-бело, и красная кобылица, что паслась под дождем, тут же рухнула наземь. Жеребенок, который прятался под ее брюхом, остался жив и, взвизгнув, в ужасе бросился бежать.

Но ведь сегодня небо было ясным... Откуда же могла взяться молния? И все же человек так не мог поступить. Ведь, не боясь нависших копыт, он, рискуя жизнью, разнимает двух дерущихся жеребцов. Кулагер твердо знал, что человек не способен на коварство, что он рожден, чтобы делать животным добро...

Эти мысли беспорядочно проносились в голове Кулагера. Перед его затуманенным взором обрывками возникала вся его жизнь. Монке очнулся и, хромая, подошел к коню. Он уткнулся в него, словно жеребенок. Мальчик разорвал на себе рубашку, которую ему по дороге купил Ахан и приложил ее к виску Кулагера, пытаясь остановить кровь, и рыдал, как верблюжонок. Дыхание Кулагера стало прерывистым. В груди послышался хрип. Ливень, пронесшийся над степью, смыл с его глаз кровь, и Кулагер в последний раз взглянул в темное небо. Он попытался напоследок заржать, призывая Ахана. Но хотя губы его шевелились, звука уже не было. Его сковало, и он стал деревенеть.

Издалека донесся конский топот, а потом Кулагер у самого уха все же услышал дрожащий голос хозяина:

- Карагым! Канатым! Свет! Крыло мое!

Кулагер через силу поднял голову и подставил морду рукам хозяина, который кубарем скатился с коня и опустился перед ним на колени. Одежда на Ахане была мокрой, будто вымочена слезами, струившимися из его глаз. Кулагер пытался заржать. Он хотел сказать: «А, добрался, нашел меня... Не оставил меня одного в степи, успел... Что ж, настигла меня смерть... Теперь береги хоть себя...»

Однако на этот раз из его губ не вырвалось ни звука, они только слегка пошевелились и замерли, полуоткрытые. Но Ахан все понял. Ахан услышал то, что на прощание хотел ему сказать Кулагер...

Судорожно дернулись копыта. Кулагер вытянулся и замер. В открытых глазах поблескивала кровавая слеза, так и не успевшая скатиться. Эта слеза коня дрогнула и будто ожила, когда на нее упала слеза Ахана. Сери глухо вскрикнул и в отчаянии закрыл безжизненные глаза своего верного друга, с которым десять лет был неразлучен.

ПОСЛЕДНИЙ ПОЛЕТ ОРЛА КАРАТОРГАЙ

Ахан проснулся от громкого птичьего писка. Узнал сразу по голосу: это верещал старый беркут его Караторгай. Ахан молчал, глубоко задумавшись о чем- то. Вот беркут еще раз пролетел над кошем, продолжая пищать. Еще круг...

На этот раз он коснулся коша1 крылом и больше уже не возвращался. «Сесть не может. Бедный Караторгай состарился, стал немощным. Усох весь, съежился, силенок теперь у старого орла, небось, не больше, чем у кобчика. Птица старится подобно человеку: прежде всего глаза теряют блеск и остроту, мускулы, когда-то налитые и эластичные, становятся дряблыми, жилы слабеют. С потерей сил, переливавшиеся когда-то перья редеют, становятся тусклыми, торчат как попало. Нынче беркут толком и не слинял, как раньше. Мертвый пух не выпал полностью до самой осени. Крылья облезли, хвостовые перья стали совсем жидкими, будто беркута общипали...»

Теперь грозная когда-то птица, без колпачка на клюве, целыми днями прыгала, как сорока, на двух ногах возле очага, поклевывая отброски пищи.

Кош - маленькая юрта-палатка.

Иногда, словно боясь света, забивается в самый темный угол коша, за ручной сундучок и долго лежит там, пока Ахан не вытащит его на свет. И это беркут, чей размах крыльев был намного длиннее размаха человечьих рук!

Сегодня Ахан тоже посадил беркута на край повозки возле коша. Теперь он не то, что в былые годы, не постукивает грозно клювом, не взмахивает крыльями, пытаясь взлететь. Если он раньше, паря под самым куполом небес, похожий на точку, мог безошибочно разглядеть пуговицу на земле, то теперь, подобно подслеповатому старцу с бельмами на глазах, лишь смутно различающему то, что находится перед самым носом, Караторгай тянет шею к земле, пытаясь что-то разглядеть, но, боясь спрыгнуть, крепче сжимает пожелтевшими когтями деревянный выступ повозки и засыпает. Потускневшие влажные глаза его то закрываются, то открываются и вдруг он испуганно вздрагивает и поспешно поправляется как петух, сорвавшийся с насеста. Посидит, лениво уставившись в одну точку в каком-то забытьи и опять задремывает. Неспособную уже самостоятельно взлететь