Тучи начинают рассеиваться.

Полночь, должно быть, уже позади.

— Ты кого хочешь? — спрашивает старик.

— Мальчика, — выговаривает Бенке.

Старик кивает, но не продолжает разговора. Бенке смотрит на него, стараясь угадать, по нраву ли пришлось старику высказанное им желание.

Умудрены и таинственны такие вот старые лица. Следы страстей на них уже стерлись, превратившись в мудрость, как трава, высыхая, превращается в сено.

— Ведь мальчик-то лучше? — спрашивает наконец Бенке.

— Для родителей, может, и лучше, — отвечает старик.

В небе с девственной самоуверенностью появляется нарастающий серп луны. Из ночной тьмы медленно возникают контуры деревьев.

— Что ж, разве дитя не родителям принадлежит? — спрашивает Бенке.

— Так говорится, — отзывается старик.

— Только говорится?

— Да, только говорится. На самом деле дитя всему миру принадлежит. А в мире горя не оберешься! Горя да бед. И все от мужчин идет, только от них. Мужчинам солнце да звезды подавай, они все кверху тянутся, а земля-то и рушится у них под ногами. Но ведь живем мы на земле, земля — родина человеку. Значит, она и должна дать нам все, что благословенно средь людей. И радость дать должна, и тепло, и плоды, что сами по себе смеются…

Старик умолкает, и в чуть брезжущем предутреннем свете росой поблескивают его глаза.

— Девочки миру нужны! — говорит он наконец.

А в Бенке идет непонятная внутренняя борьба. Он и сам не знает почему, только хочется ему плакать.

Но плакать он не умеет.

Слабо светится костер, и нежно, как подрастающая девочка, улыбается луна.

Они ждут.

Наконец в доме начинается движение, и тетушка Илла, радуясь, кричит им, что родилась девочка. При этой вести счастьем озаряется лицо старика. А Бенке сперва испуганно вскидывает голову, но потом вдруг из глаз его брызжут слезы.

— Не реви, парень, — ласково говорит старик.

— Я не реву, — задыхаясь, роняет Бенке.

Он вскакивает и бегом бросается к дому. Он не хромает сейчас, насколько можно видеть в занимающемся рассвете; он бежит очертя голову, как бегут только люди, охваченные ужасом или завидевшие огромное счастье впереди. Старик, улыбаясь, смотрит ему вслед и вдруг, когда Бенке уже далеко, с облегчением замечает, что по краю неба светлеет узкая полоска.

Тогда он встает.

С детской радостью вглядывается старик в майский рассвет, и чистое сердце его полнится верой, что мир, возможно, еще будет счастлив.

Перевод Е. Малыхиной.

Ёжи Енё Тершански

Я ОПЛАКИВАЮ РОЖИ

Мое знакомство с Рожи произошло следующим образом.

Зимой на рассвете я нес воду через развалины разбитой товарной станции Южной железной дороги. Два огромных ведра оттягивали мне руки. Я таскал воду изо дня в день, правая рука у меня совсем уже онемела. Вдобавок к растяжению сухожилий эта рука еще сильно мерзла. Но эти два ведра воды были настоящим сокровищем.

Надо было пить и готовить пищу. Более того, надо было умываться и хоть изредка стирать. Водопровод в этом районе уже давно не действовал. Электричество? Газ? Мы уже забыли про их существование.

Идет осада Буды.

Ее последний этап, но мы, осажденные, подверженные всем мукам, связанным с нею, об этом не знаем. В лучшем случае, предполагаем.

Русские уже стоят под горой Шаш, в трех улицах от нашего дома. Их самолеты появляются каждый день, они кружат и гудят, словно безобидные машины над учебным полигоном. Немецкой или венгерской обороны давно уже нет. Гора Нап превращена в развалины. Вон и сейчас на противоположном конце, треща, горит один из станционных складов.

Я бреду, спотыкаясь, между рельсами по грязному, истоптанному ногами и вспаханному снарядами снегу.

А навстречу мне идет Пал Бако, младший сержант, обозник.

Бако и с ним еще пятеро солдат были расквартированы в нашем доходном доме. А на станции томятся шестьдесят лошадей; несчастные животные, их заперли в складе. Какая судьба ожидает этих бедняг?

Наиболее милосердной для них была бы бомба, после нее клинок или револьверная пуля — они принесли бы им быструю смерть. В любом ином случае лошадей ожидали не поддающиеся воображению страдания. Им предстояло погибнуть от жажды и голода или сгореть заживо в каком-либо закоулке склада.

Уже много недель бедные лошади получали все меньше еды. А последние несколько дней не получали ни зернышка корма, ни воды.

И вот среди рельсов я встретился с Бако. Он мой земляк и по профессии мясник. Я знаю, что он пришел на станцию, чтобы прирезать одну из лошадей. Из жалости. А потом лучшие куски мяса и печень отнесет в укромное место.

Этому Палу Бако в нынешнем нашем положении просто не было цены. Ведь для каждого в эти трудные дни кусок мяса означал жизнь. Те, кто прежде привередничал и говорил, что скорее умрет с голоду, чем проглотит кусочек конины, сейчас глотают ее, выпучив от жадности глаза.

— Привет, Пали! Доброе утро!

— Доброе утро, господин лейтенант!

Величая меня господином лейтенантом, мой земляк стремился приподнять мой дух. Он слышал, что я имею звание офицера запаса. Но меня оно ужасно злило. Я рад, что мне удалось избежать призыва. Тем меньше сейчас, когда братья нилашисты[15] ходили из дома в дом, убивали, грабили, проверяли документы, ловили дезертиров, хотелось мне трубить о своем военном звании.

Только я хотел напуститься на моего незадачливого земляка и запретить называть меня господином лейтенантом, как вдруг увидел нечто такое, от чего слова замерли у меня на губах.

В нескольких шагах позади от Бако из-за железнодорожного состава в утреннем тумане внезапно обозначились контуры лошади. Это была стройная кобыла темно-серой масти, с отметиной. Иными словами, посреди лба у нее сияла белая звезда и обе передние ноги были внизу тоже белые. Красивая лошадь. Но она была так изнурена, что брела, пошатываясь, страшась, что рухнет сейчас на рельсы и что из всех многообразных и прекрасных разновидностей смерти на ее долю выпадет смерть от стужи.

— Поглядите, Пали! За вашим ножом гонится убойная лошадка. Догадывается, бедняжка, что для нее лучше всего, если вы прикончите ее.

— Ага! — сказал, оборачиваясь, Бако. — Это Рожи. Куда ты идешь, глупая, — обратился он к ней. — Ведь здесь ты получишь лишь то же, что на складе.

Рожи, красивая молодая кобыла, стоит перед нами. Она коротко пофыркивает, обнюхивает нас, и легкие струйки пара, вырывающиеся из ее ноздрей, мгновенно рассеиваются в зимнем туманном воздухе. И доверчиво, жалобно обращены к нам два красивых карих глаза: помогите мне!

Бако, мясник, смотрит на меня, угрюмо насупив брови.

— Уж за одно то, что происходит