На леваде бегали казачата. И, заигравшись, Федюнька пришел к Дагаевым уже к застолью. Резальщики, вымыв ножи и руки, причесавшись, с серьезным видом рассаживались по стульям. Таисия, хлопотливая, угодливая, положила мужчинам на колени утирки. А мать ее черпала половником наваристый бульон и куски мяса, полные тарелки передавала Лидии, подносившей к столу. Тем временем молодая хозяйка достала бутылку самогона, вытерев завеской, ловко поставила перед гостями.

– Любо! – воскликнул дядька Михаил, поглядывая на крутобедрую Таисию, уже несущую от посудного шкафчика рюмки. – Нонче Прощеный день. Считай, двойной праздник!

– Завозилась, холера. Блинцы, Кузьмич, подгорели, – винилась тетка Устинъя, вытаскивая из духовки благоухающую маслом башенку блинов. Аромат их мешался с запахами шулюна и будил такой аппетит, что Федюнька еле успевал глотать слюну. Наконец, их с Танькой посадили за отдельный стол в кухнешке, оделили мяском, блинцами и узваром.

А взрослые в горнице шутили, ждали, когда тетка Устинья зарядит дровами печь, чтобы поставить чугуны с водой. Возиться со свиным желудком и кишками, прежде чем начинить их, сделать сальдисон[46] и колбасы, предстояло до глубокой ночи…

– Ну, спасибочки за работу, – двумя пальцами держа полную рюмку, благодарила старая хозяйка. – Оно, конечно, трошки не вовремя. Мясоед кончился, а мы надумали… Деваться некуда. А то кабан и нас бы с девками сожрал… Ревел с голоду. Тощий! Сало в два пальца… А вам, мушшины, – спасибо. Чистенько зарезали. Ну, господь простит.

Оборвав речь, она зажала нос пальцами левой руки, широко открыла малозубый рот и опрокинула в него рюмку. Так в хуторе пили женщины, не выносившие запаха сивухи.

Обедали с толком и расстановкой, обсуждали местные новости и сводки Совинформбюро.

– Чудок наши войска поднажмут – и до Берлина достигнут, – убеждал всех зарумяневший, пьяненький дядька Михаил. – Верно, Петр Андреич? Уже Белград и Варшаву освободили. За Будапешт дерутся.

– Бывал я там. Аккуратный город, – неожиданно поведал иногородний. – В венгерском плену три года пробыл. В Первую мировую.

– И как же у них? Чем занимаются? – оживилась Таисия, откидываясь на спинку стула, – как на показ! – сбитая, полногрудая, молодая. – На кого скидаются, венгерцы эти?

– Такие же, как мы, – подумав, определил Петр Андреевич. – И чернявых, и рыжеволосых много. Народ смешанный. А язык мадьярский – особый. Чиновники могут и по-немецки, а большинство говорит по-своему. Я не сразу стал понимать. Поневоле пришлось. Нация, скажу я, чистоплотная и работящая. По-умному жизнь устроена. Друг к другу относятся с уважением. Тому и детей учат. А как работают? Разумно! У нас натура такая: гуляем, ленимся, а как припечет – жилы тянем. А у венгров – по-иному. Поднимаются чуть свет. Хорошо покушают, по стакану вина выпьют. Надевают кустюмы и, опрятными, едут в пролетках. На месте работы, – в поле, в саду, на лугу ли, – переодеваются. В полдень – обязательно отдых. Трудятся по часам. Глядь – солнце на закате. Помылись, в кустюмы вдягнулись и – вожжи в руки. Домой!..

– Нам такая жизня не подходит, – перебила тетка Устинья. – Могет, у них наделы малюсенькие. А мы в летнюю пору денно и нощно горбим, а не управляемся. Хоть при атаманской власти, хоть и в колхозе. Потому как люду мало, а земли – краю не видать!

– Это есть. Только я о порядке работы говорю. Про устройство жизни.

– А какие же там женщины? – хохотнула Таисия. – Лучше нас?

– Лучше вас, ягодок, нигде нема! Я в Ростове повидал. И армянок, и персиянок, и… этих… курдянок… Нет! – громогласно заключил дядька Михаил. – Против казачки нет краше!

Лидия и Таисия улыбались, отстраняясь от обнимающих рук Наумцева, не утратившего мужской прыти. Тетка Устинья опять отлучилась к печи, загрохала конфорками.

– Что ж вы молчите? Согласны аль нет? – допытывалась Таисия, подмигнув Лидии.

– Как вам сказать… Красота разная бывает, – резонно ответил гость.

– Например? Признавайтесь, по молодости, у вас отбою от невест не было. И сейчас вы мужчина собой видный, а тогда и подавно! – приставала, улыбаясь, захмелевшая Таисия.

– Меня отец рано женил. На фронт я ушел, имея дочь. Когда контузило и оказался в плену, больше всего о них скучал. И гибели минул, и к хорошим людям попал, мадьярам, а дом не забывал, – стал степенно рассказывать Петр Андреевич. – Нас, невольников, держали в лагере. Приезжали на смотрины зажиточные венгры, и кто понравится, увозили с собой. Моим хозяином оказался Янош, старик шибко придирчивый. Определил меня кучером. А к лошадям я с детства привык. Родом с Южной Украины. Да… Стараюсь, холю лошадок. Они и вправду особой венгерской породы, собою неказисты, но гривасты и быстроноги. Шерстка так и лоснится! Выкормлю, уберу в денниках, запрягу в пролетку и – жду команды. Янош трех батраков держал. Занимался виноградарством и скот племенной разводил. По Буде и Пешту кружим, в суседние городки заворачиваем. Скажу так: относился он ко мне уважительно. Кустюм купил и рубашки. Кормил со своего стола. Говорят, дескать, мадьяры к вину охочи. Действительно, у них скрозь[47] виноградники. У каждого в погребах – бочки. Но как пьют? Обычно после еды. Вместо узвара. И бодрыми становятся, и настроение веселое, и разума не теряют. Водку не глушат. В меру принимают. У них она «палинкой» именуется. Так, вроде сливового самогона…

– О! Мы еще за Прощеный день не выпили! – запоздало вспомнил Кузьмич, беря бутылку. – Остатки сладки!

– Чтоб нас так простили, как мы их просили, – шутливо говорила Таисия, поочередно чокаясь с рюмками гостей. – Чтоб век не забыли, как мы их любили!

Тетка Устинья тоже выпила и уже было прокашливалась, собираясь заиграть песню. Но дочь остановила ее, настойчиво выкрикнула:

– Вы, Андреич, не хитрите! Рассказывайте про любушку. Я же чую, она была там…

– Была. Только вспоминать недосуг. Да и поздно уже, – твердо осадил молодайку гость. – Одно скажу. Богатая была. Крепко привязалась. Молодость… И все же тянуло к родным. Потому и подался домой, бежал из плена. С молитвой через границу перешел, хотя стреляли по мне не раз… Многое повидал. Жизнь у всех нелегкая. Только иные ее под себя гнут, без чести и совести. Другие держатся божьих заветов. Таким на свете тяжелей. Зато перед иконами легче!

Петр Андреевич