Я остервенело пнул ведро с водой. Вода изумленно подпрыгнула и выплеснулась мне на обувь.

– То нельзя, это нельзя, хочешь, чтобы я тут задохнулся? Выпусти меня, никто меня ночью не увидит. А если и увидят, подумаешь! Пристрелят, и ладно, лучше так, чем сидеть в этой тюрьме!

А-янь молча развернулась и ушла.

Я свирепо заколотил себя по лбу, я уже пожалел о каждом сказанном в этот вечер слове. Мы всегда раним самых близких нам людей, ведь это так просто, так удобно.

Я еще раз прокрутил в голове все те дерзости, которые только что бросил А-янь, и мысли вдруг прояснились – как будто осела пыль.

Все верно, рассуждал я, нельзя прятаться в этой темной норе, ждать, пока мрак сведет меня с ума, и самому сводить с ума человека, который меня спасает. Я уже сказал А-янь то, что не давало мне покоя на корабле, теперь можно с легкой душой уходить. Я здесь каждый уголок знаю, я могу бежать глубокой ночью, пока все спят, и не через ворота – я перемахну через стену на заднем дворе. В комнате есть табуретка, я встану на нее и заберусь наверх, а там, за стеной, пустырь – с навыками, которые я получил в тренировочном лагере, я приземлюсь на мягкую траву, не причинив себе вреда. Сампан в такой поздний час не найдешь, но всегда есть дорога через горы, а двигаться на ощупь я не боюсь, я могу идти во мгле в десять раз темнее этой ночи.

Сегодня же, велел я себе. Сегодня. Я вытащил свой кинжал и отрезал шнур бамбуковой шторки – единственное, что должно было остаться у меня на память о моем побеге. Я стал считать узелки на шнуре, раз сосчитал, второй – их было десять. Я просидел в этой норе всего десять дней, но мне казалось, будто прошло десять лет. Я не мог больше ждать, ни единого дня. Нужно было немедленно отправляться в путь.

Я сидел на краю постели, оцепенело дожидаясь, пока луна склонится чуть ниже к горизонту, когда в окно вдруг тихо постучали. Тук… тук-тук. Один раз медленно, два раза коротко. Это была А-янь.

Удивившись, я открыл окно и увидел, как А-янь протягивает мне что-то обеими руками.

– Ты же хотел на нее посмотреть? Ну так смотри, пока она спит.

Она принесла А-мэй.

Я одной рукой взял А-мэй, а другой поймал руку ее мамы, перетащил А-янь через подоконник и почти вслепую довел ее до своей кровати.

Сквозь щель неплотно задернутой шторки пробивалась полоска ночного сумрака – крошечная брешь в густой темени комнаты. Этот сумрак заменил нам свет дня. Потемки с единственной брешью превратили А-янь в неясную тень. А-мэй тоже была тенью – но тенью четкой. Ее озарял не мерклый свет, а девятьсот девяносто девять глаз, которые выросли на моей коже. Маленькая лысая головка, слегка откинутая назад, прочно и основательно расположилась на сгибе моего локтя, пухлая попка устроилась в ямке между моими ногами, пальчики сжимали краешек моей рубашки, словно А-мэй боялась, что я могу в любой момент сбежать. Спала она крепко, тихонько посапывая – с таким звуком пузырится в глиняном горшочке мясной бульон. Эти теплые пузырьки растворили мои кости и мышцы, кожу и плоть, оставили от меня только лужицу с водой.

Позже, вспоминая эту ночь, я понял, что на самом деле не кто иной, как сама А-мэй заставила меня забыть о ее постыдном происхождении. Разделявшую нас с А-янь пропасть былых обид на самом деле засы́пали не взаимные жертвы и благие поступки – они рождают лишь признательность и раскаяние, – а ребенок с прозрачными, как морская вода, глазами. Своей маленькой ручкой А-мэй указывала мне путь, я еще не стал мужем, а она уже научила меня быть отцом.

– Тяжеленькая она, – сказал я.

А-янь не ответила. Это потом я догадался почему: она не хотела мне лгать. Ее дочери было три полных года, а не два с небольшим, как она заявляла деревенским кумушкам. Как говорили у нас в Сышиибу, А-мэй уже “ехала верхом на четырехлетии”.

– Ты ведь хочешь уйти? – вдруг спросила А-янь.

Я изумился. А-янь всегда удавалось прочесть мои мысли, даже тогда, когда они еще толком не оформились.

Я промолчал.

– Я вчера была у Дао Ина, забирала лекарства, – начала А-янь, – он сказал, сейчас полная неразбериха, коммунисты и оборонные войска ведут тайные переговоры и похоже, что войска будут отступать.

Дао Ин был местным пиратом, старым приятелем пастора Билли.

Хотя я не читал газет, не знал, что передают по радио, и был практически отрезан от мира, я и сам в целом понимал, к чему ведет сдача Нанкина, но я не думал, что события будут развиваться настолько стремительно.

– Это точно? – спросил я.

– Люди Дао Ина перевозят их на сампанах, – сказала она. – Они собираются в храме Тысячи Облаков на острове Цзянсинь. Когда все успокоится, дезертиров перестанут наказывать. Глядишь, еще и выиграешь с того, что убежал. Вот тогда и уйдешь.

Я втайне порадовался, что не успел до прихода А-янь осуществить свой глупый план побега.

Я сменил тему:

– Может, А-мэй отпустить волосы? Девочкам идут косички.

А-янь улыбнулась.

– Лень возиться. Пусть сперва подрастет…

Мы молча сидели, слушали, как за окном стрекочут, надрываясь, насекомые, вдыхали принесенный ветром тонкий аромат цветов. Чуть погодя до меня вдруг дошло, что запах не от ветра, его источник тут, у меня под боком, – это был приколотый к вороту А-янь бутон жасмина. Я уже видел ее такой, в прошлом, до всей этой жестокости, грязи, боли; в ту пору А-янь была чистой девчушкой с чистым бутоном жасмина на вороте.

– А-янь, ты, конечно, считаешь меня подонком, – хрипло произнес я.

А-янь долго молчала и наконец тихо вздохнула.

– Да ладно… любой мужик бы так поступил, – проронила она.

Ее слова не были оскорблением, но они задели меня за живое. Мне хотелось вскочить и заорать: “Я не «любой мужик»!” Но я остался сидеть на месте, я знал, что мне не хватит на это духу.

А-мэй легонько дернулась в моих руках, ей опять что-то снилось. Я обнял ее покрепче, потерся давно не бритым подбородком о ее гладкий лоб. Она только хихикнула во сне и уткнулась головой мне в грудь.

– Скоро светать начнет, – сказала А-янь, – унесу ее, а то еще проснется, потом хлопот не оберешься.

– Проснется – и славно, хочу с ней поболтать, – сказал я.

Я почувствовал на лице слабый укол боли, это А-янь кольнула