А-янь незаметно завоевывала людские сердца, чтобы у А-мэй в будущем была твердая опора под ногами. Эта самая опора стала потом и моим спасением. Однажды я не сдержал восхищенного вздоха: как это А-янь ухитрялась столь ловко маневрировать в самой грязной, вязкой трясине? А-янь тогда бросила одну фразу.

– Взялся за чужую болячку – считай, схватил человека за пятку, больше он тебя не лягнет, – сказала она.

Когда-то похожие слова произнес пастор Билли, А-янь лишь добавила им выразительности.

* * *

Большую часть дня я просто спал в этой темной квадратной коробке. Как только наступала ночь, я просыпался и широко раскрытыми глазами пялился в потолок, уныло считая удары сердца, вдохи и выдохи. Странный зверь человек: пока светит солнце, в его распоряжении всего одна пара глаз. А когда вокруг темнеет, их становится в десять тысяч раз больше. Во мраке каждая пора моего носа, ушей, тела превращалась в глаз. Ноздри подменяли глаза и вынюхивали, сколько нынче времени. С часу до трех пахло ночной росой – ночная роса пропитывалась запахом травы, трава пропитывалась запахом насекомых, насекомые пропитывались запахом ветвей, а ветви пропитывались запахом птиц, вернувшихся на ночь в гнезда. В три часа я все еще чуял эту смесь, но теперь к ней добавлялся запах кур и псов, которые ворочались в курятниках и конурах. Ближе к утру на эти запахи накладывался запах человека, такой густой, что перекрывал все остальные. Нос становился бесполезен, и в караул заступали уши.

Первым звуком в доме был шорох – А-янь одевалась. Затем скрип – А-янь открывала дверь. Затем плеск воды о каменную плитку – А-янь опорожняла ночной горшок. Следом стук – А-янь тащила к воротам деревянную табличку. С тех пор как я объявился, А-янь чуть свет выносила ее из дома. Я понимал, что она посылает соседям беззвучный сигнал: у меня тут нет посторонних, приходите когда вздумается, мне скрывать нечего. А-янь, которую отродясь не учили правилам разведки, всегда сама, без чужих подсказок находила способ, как гармоничнее всего заделать любую брешь, даже ту, что меньше игольного ушка.

Потом начинали пыхтеть меха, А-янь разжигала огонь и замачивала рис. С этой минуты я навострял уши, как заяц на ветру, потому что знал: то, чего я так жду, вот-вот пробьется сквозь вереницу разнородных шумов и заползет в мой слуховой канал. Это был голос А-мэй. Как только он раздавался, все прочие звуки мгновенно стихали, этот голос мог остановить гигантские колеса огня и ветра[44], на которых несется мир. Это была небесная музыка, через уши она добиралась до моего сердца и смывала с него всю ту грязь, что я слышал, видел, чувствовал за двадцать с лишним лет, и я становился чист, как младенец, едва вышедший из материнской утробы.

Конечно, эти звуки далеко не всегда появлялись именно в таком порядке, иногда порядок нарушался, порой в нем терялось одно звено или же к старым звукам вдруг присоединялся новый. Например, однажды утром скрип двери и плеск воды сменился не стуком таблички, а пыхтением мехов. Когда отгремела посуда, я услышал щелчок замка и удар чего-то металлического о плитку, и после этого наступила редкая для утреннего часа тишина. Я понял, что А-янь и А-мэй уехали на ветхом, еще не до конца развалившемся на части велосипеде пастора Билли. Скорее всего, А-янь отправилась за лекарствами. Пастор Билли покинул Китай почти четыре года назад, и с того дня от него не было вестей, но его разношерстные приятели, верные своему слову, по-прежнему за гроши поставляли А-янь все необходимые медикаменты. И у бандитов есть свой бандитский кодекс, они еще долго платили А-янь за спасенные пастором Билли жизни, до тех пор, пока не изменились времена.

В другой раз, ночью, когда в воздухе еще витали запахи росы, травы, насекомых, ветвей и птиц в гнездах, до предрассветной возни кур и собак, из передней части дома внезапно донесся пронзительный плач, едва не пробуравивший мои барабанные перепонки.

– Не руби, не руби голову!

Крик быстро оборвался, как будто рот крепко зажали рукой, плач превратился в сдавленные всхлипы. Я сразу понял: это я вторгся в сон А-мэй. Сердце резко и больно дернулось. Я сел на кровати и мигом перелез через подоконник во двор, не тратя времени на то, чтобы обуться. Скудный свет луны покрывал деревья и карнизы холодным фиолетовым налетом. Ногу уколол острый камешек, и я вдруг опомнился: нельзя же вот так взять и вломиться в комнату А-янь.

На следующий день А-янь, как обычно, постучала в окно – она приносила еду и воду в одно и то же время, после того, как А-мэй уснет. А-янь поставила кастрюлю и ведро, дала несколько коротких указаний и собралась уходить. Я знал, что газетная вырезка в ее кармане, та, где я объявляю о разводе, по сей день без продыху грызет ее плоть. Но в этот раз я не стерпел и задержал ее, схватив за рукав.

– Как там А-мэй? – спросил я. – Я слышал, как она вчера ночью плакала.

– У детей память короткая. Не бери в голову, через пару дней она тебя забудет, – сказала А-янь.

Слова вырвались у меня изо рта, как отрыжка, мозг не успел их остановить.

– Я не хочу, чтобы она меня забыла, – выпалил я.

Отрыжка еще не отзвучала, а я уже осознал собственную наглость.

– Я… я просто немного по ней соскучился, – пробормотал я.

А-янь не стала развивать тему. Она могла придумать десять тысяч вариантов ответа, и каждый бил бы наотмашь. Но она этого не сделала. Она просто велела передать ей через окно вчерашнюю грязную посуду.

– Можно ее повидать? – робко спросил я.

– Нельзя, – отрезала А-янь. – Она сто раз о тебе спрашивала, даже, было дело, при чужом человеке заикнулась. Хорошо хоть, та тетка – дура, ничего не поняла, а не то попались бы.

Я не нашел что сказать. Не мог же я, пользуясь добротой А-янь, вредить ей и ее ребенку.

– Можешь тогда позвать сюда мою маму, чтобы мы с ней встретились?

На это А-янь ответила не сразу, точно ей пришлось подбирать слова.

– Мы уже давно не общались, – с сомнением проговорила она. – Если она ни с того ни с сего придет, соседи могут что-нибудь заподозрить.

Волна безымянного гнева рванула из глубины души наверх, на полпути резко развернулась