нетерпением расспрашивали обо всех новостях из Петрограда и выглядели очень разочарованными и не доверявшими тому, как я описывала политическую ситуацию, выражая своё твёрдое убеждение в крепнущей день ото дня силе советского правительства. У большинства эмигрантов тогда сложилось ошибочное мнение, что в ближайшем же будущем большевики будут свергнуты, а все они смогут вернуться в Россию, к своему прежнему образу жизни, нарушенному в 1917-ом году, однако подлежащему полному восстановлению, будто никогда и не было революционной интерлюдии. Некоторые из них и вовсе были крайне раздражены тем, что я отказывалась с ними соглашаться, даже обвиняя меня в пробольшевистских взглядах. Теперь, когда я пишу эти строки, время доказало, что я была права, и прошло уже целое десятилетие без какой-либо вменяемой попытки низвержения новой власти.
Мне также поступал ряд предложений прочитать лекции или написать о моём послереволюционном опыте в России, но поскольку я дала слово доктору Голдеру, что не буду этого делать в течение семи лет (это было одним из условий, которые выдвинуло советское правительство, когда тот просил дать мне возможность выехать из страны), я, естественно, отказалась от всех подобных запросов, ни разу не выступив публично и не написав ни единой газетной статьи. Как ни странно, несколько лет спустя я получила через доктора Голдера послание от видного большевика – одного из тех, кто подписал разрешение на мой отъезд, – в котором он поздравлял меня с тем, что я сдержала обещание, доказав своё "благородство" в истинном смысле этого слова.
Не имея права читать лекции и писать, я, тем не менее, стремилась внести свой вклад в дело по оказанию помощи, ведь я знала так много людей в Петрограде, отчаянно нуждавшихся в еде и одежде. И тогда я связалась с рядом вспомоществующих ассоциаций, снабдив их всеми именами и адресами тех петроградцев, кому, на мой взгляд, сильнее всего требовалась забота. Помимо АРА в России и Фонда Нансена, выдающуюся работу вела и замечательная английская организация по отправке в Россию продуктовых наборов и одежды для страждущих.
В те дни я частенько виделась со старой подругой моей матери, леди Карнок – в прошлом леди Николсон, супругой сэра Артура Николсона, бывшего посла Великобритании в России. После своего возвращения на родину сэр Артур был провозглашён лордом Карноком – отсюда и изменение их имён. Они жили в очаровательном доме в Кадоган-Гарденс, и там я тоже провела много восхитительных часов, поскольку лорд Карнок обладал необычайно блестящим умом, а его жена была сама доброта. Разумеется, мы беседовали большей частью о старых временах в Петербурге, когда я была ещё совсем девчушкой и обычно встречалась с леди Карнок в гостиной своей матери. Именно тогда (в те давние дни), обычно во время вечернего чаепития, лакей подходил к двери моей классной комнаты и торжественно объявлял, что их сиятельство просят меня сей же час пожаловать в их будуар. Поспешно вскочив из-за письменного стола и извинившись перед учителем, я причёсывалась, мыла руки и неслась по длинному коридору, переходя на степенную походку, как только входила в гостиную. Здесь я заставала свою мать восседающей в окружении гостий за маленьким чайным столиком. Сделав с серьёзным видом реверанс каждой даме в отдельности, подставив щёки для поцелуев, ответив на обычные вопросы, я затем, повторив все реверансы ещё раз, покидала комнату, двигаясь прямо, как стрела, и так скромно, как только могла, пока не выходила за дверь. Благополучно скрывшись из виду, я снова бежала по длинному тёмному коридору, громко топая ногами в экстазе свободы. У двери же своей классной комнаты притормаживала и входила в соответствии с утверждённым порядком. Однако туда я прибывала, уже задыхаясь, с раскрасневшимися щеками и растрёпанными волосами, к полному неудовольствию моей гувернантки, неизменно говорившей: "Ты бегаешь как сумасшедшая! Когда же ты научишься вести себя, как подобает юной леди?"
Я кротко извинялась и, приведя в порядок волосы, снова принималась за свой урок. Обычно такой перерыв случался лишь единожды, но бывало, что моя мать посылала за мной снова, если приезжала какая-то из её подруг, которой она особенно хотела меня показать. Хотя дамы в гостиной моей матери в общении со мной раз за разом прибегали к клише, у меня всё равно были как свои любимчики, так и те, кто мне не нравился. Инстинктивно я понимала, кто из них искренен, а кто нет, и, соответственно, испытывала либо симпатию, либо неприязнь. Неподдельная доброта и чистосердечие леди Карнок безусловно привлекли меня с первой нашей встречи. После того, как состоялся мой первый выход в свет, она устроила в мою честь великолепный бал в британском посольстве, где я получила несказанное удовольствие, впервые в своей жизни вальсируя с таким количеством молодых английских джентльменов. Один из них – юноша примерно моих лет – даже в конце вечера сделал мне предложение и, казалось, был по-настоящему огорчён, когда, поблагодарив его за оказанную честь, я ответила решительным отказом. После этого он ещё долго писал мне, а когда я вышла замуж, прислал в качестве свадебного подарка компактный, отделанный золотом саквояж. Подобно старой деве, живущей прошлым, я улыбаюсь при воспоминаниях об этом всякий раз, когда слышу его имя, и задаюсь вопросом, на ком же он в конце концов женился?
Помимо Карноков, той зимой в Лондоне я общалась и со многими другими интересными людьми: леди Мюриэл Пейджет, основавшей во время войны свой госпиталь в Петрограде и проделавшей там бесценную работу; сэром Бернардом Пэрсом, историком и журналистом; миссис Нестой Уэбстер, известной писательницей; отцом Беллом, секретарём архиепископа Кентерберийского; отцом Нейпиром Уиттингемом; представителями семейства Тюдор-Поул и прочими. Мне даже назначали встречу с министром иностранных дел Великобритании лордом Керзоном, желавшим узнать у меня о политической ситуации в России и о преследованиях Церкви, но из-за моего обещания хранить молчание в течение семи лет мне пришлось отказаться от приглашения. В каком-то смысле моя жизнь в те дни была чрезвычайно интересной, и лишь когда я оказывалась одна в своей крошечной спальне, муки возвращались.
"Мне так холодно сегодня ночью, так холодно, – снова писала я в своём дневнике. – Всё, к чему я прикасаюсь в этой комнате, похоже на лёд, и туман просачивается сквозь щели в окне. Как бы хотелось развести огонь, но я не могу! Во-первых, в камине больше нельзя жечь уголь, так как он переоборудован под использование газа; во-вторых, я бы даже не осмелилась беспокоить мисс Хоу, главную горничную, прося его растопить, ведь у меня нет лишних денег, чтобы платить за это. Итак, 'ан
