Его должность, хотя я не погрешила против правды, вызывает у меня желание рассмеяться. Обращаться к такому человеку! Мой дьявольский план совершенно возмутителен, ведь мои родители и не подозревали о том, что происходит в их раззолоченной конуре!

– Мы будем в отъезде, лишь пока тут небезопасно. Потом вернемся. Разве только… – Я делаю паузу. – Правильно ли я понимаю, что ты хочешь оставить ребенка?

– Сначала не хотела, – отвечает камеристка, шмыгая носом. – Но теперь – да, хочу.

– В таком случае я могу тебе пособить. Ты ведь догадываешься, что об этом не может быть и речи, если ты останешься в Жуи?

Девица снова кивает. Некоторое время мы сидим молча. Потом я снова подаю голос:

– Представь, мне хорошо известно, какого мнения обо мне люди. – Я замечаю, что это заявление застает камеристку врасплох. – Но никто из них не знает меня по-настоящему. И никогда не узнает. Видишь ли, отъезд – это единственное средство.

Я тянусь к Пепену, который проложил путь к моим ногам, словно догадавшись, что мне нужна поддержка.

– Я напишу этому послу и попрошу его подыскать тебе место в имении его жены. Вернее, теперь это его имение. Заняв это место, ты сможешь оставить ребенка; конечно, если это не помешает тебе исполнять свои обязанности.

Я улыбаюсь, зная, что посол не откажет мне в просьбе, ведь у меня имеются кой‑какие сведения о его пристрастиях.

– Он всегда меня обожал, и я не вижу причин для отказа, – сухо добавляю я.

Камеристка поворачивает лицо к свету, льющемуся через окно.

– Я напишу ему сегодня же и дам тебе знать, когда у меня будут новости. А теперь помоги мне снять эту одежду.

Открытия

Октябрь, шесть недель спустя

Лара

В голове у меня беспрестанно крутится одна-единственная мысль: «Наверняка ждать осталось уже недолго. Сегодня мадам обязательно объявит, что получила весточку из Англии».

Ожидание страшно изматывает. Оно почти не оставляет в душе места для всего прочего – хотя бы это для меня благо. Когда я смотрю в лицо правде и понимаю, что собираюсь предать Софи и причинить боль маме, мне становится плохо и я уже не хочу в этом участвовать. Слава Богу, что это ужасное, всепоглощающее ожидание затмевает всё. Ибо другого выхода у меня нет.

Уже позднее утро, а мадам до сих пор в постели, и, зная, что этого не следует делать – чтобы ненароком не сглазить, я все же принимаюсь собирать вещи. Даже сейчас мне невыносимо сидеть возле этих обоев бездействуя. Поэтому я складываю на столе небольшую стопку вещей, которые возьму с собой в Англию. Одежда, туфли, шпильки для волос.

Когда я открываю стоящий под кроватью сундук и вижу свои рисунки, печаль тотчас же запускает когти мне в сердце. Я должна буду оставить здесь все памятные вещи, осколки прошлой жизни, точно так же, как мы оставили в Марселе вещи папы.

Я беру наш с сестрой портрет, который Софи сделала в последнюю ночь, проведенную мной дома, и уношу его к столу, чтобы добавить к стопке вещей, которые возьму с собой. Но мне слишком больно видеть в собственном облике сходство с де Контуа. Я уже собираюсь сунуть рисунок обратно в сундук, но случайно выпускаю его из пальцев, и листок, плавно снижаясь, улетает за шкаф.

Медленно опустившись на колени, я вглядываюсь в темноту и вижу, что листок застрял между шкафом и стеной. Я снимаю с ноги туфлю и пытаюсь притянуть его к себе, но не преуспеваю в этом, а лишь заталкиваю его еще дальше.

Мне вспоминается тот вечер, когда Софи нарисовала этот двойной портрет, вспоминается тепло ее пальцев, дотронувшихся до моей руки, когда она протянула мне рисунок. Я не могу оставить его здесь и забыть, как нечто ненужное, поэтому начинаю вынимать из шкафа вещи, чтобы было легче передвинуть его. Потом упираюсь ногой в основание и, поднапрягшись, отодвигаю его от стены. Снова опускаюсь на колени, тянусь к рисунку, и в этот момент мое внимание привлекает какая‑то черная щель.

Я вижу, что под полом есть пустота, хотя поначалу предполагаю, что это всего лишь большой зазор между досками. И только когда я забираю рисунок Софи и возвращаю шкаф на прежнее место, подозрения, мучившие меня последние несколько месяцев, окончательно подтверждаются, и всё встает на свои места.

Я распахиваю дверцы шкафа и подцепляю за края его дно. Как я всегда предполагала, оно не закреплено и приподнимается, будто крышка или дверца ловушки, открывая взору идеальный черный квадрат. Чуть ниже уровня пола комнаты виднеется верхняя ступенька лестницы, тонущей во мраке зияющей бездны. Я с безмерным отвращением вглядываюсь в эту темноту, и меня озаряет новая вспышка прозрения. Под полом – вовсе не пустота, а специально устроенный ход, ведущий в другую комнату. И любой, кто воспользуется этим ходом, может совершенно бесшумно приподнять дно шкафа, оставаясь внутри, и тогда его глаза окажутся на одном уровне с дырой, словно прогрызенной в нижней части дверцы. Через нее можно увидеть всю комнату целиком.

Значит, я не ошибалась. Кто‑то действительно проскальзывал сюда незамеченным, просто не таким сверхъестественным образом, как мне представлялось. И всякий раз, когда мне чудилось, что за мной наблюдают, так оно и было. Чьи‑то глаза тайком рассматривали меня сквозь дыру в дверце шкафа. Вот почему среди вещей на нижней полке всегда, сколько бы я ни убиралась, царил беспорядок. Это были не крысы. Никакие не крысы!

Я прикладываю руку к животу, внутри которого растет новая жизнь.

С меня хватит!

Быстро оглядев комнату, я останавливаю взгляд на прикроватном столике. Поднимаю его, подношу к шкафу, поворачиваю боком и втискиваю внутрь между дном и полкой, чтобы никто больше не смог проникнуть в комнату этим путем. Потом захлопываю дверцы, достаю из ящика комода простыню и для верности набрасываю ее на шкаф.

«Мне нужно подождать всего несколько дней, – говорю я себе, пытаясь отдышаться. – Всего несколько дней, а потом из Англии придет письмо, и я смогу покинуть это место». Мне не следовало ставить план мадам под сомнение. Она, как и я, отчаянно мечтает уехать отсюда. В конце концов, мы с ней не так уж отличаемся друг от друга. Но, вопреки всем моим усилиям, сердце у меня бешено колотится…

– Лара?

Я резко оборачиваюсь. Внезапно раздавшийся голос вкупе с только что сделанным мной открытием вызывают у меня почти болезненную дрожь.

На пороге стоит Жозеф. Должно быть, сегодня утром я была так занята сборами, что