Около тела ханши суетились два мастера-каменотёса. Они лепили из глины лицо умершей, чтобы затем воспроизвести его в камне живым и радостным. Над могилами знатных половчанок тоже ставили каменное изваяние, передающее черты умершей. Так повелось издавна. Этот обычай половцы переняли от кимаков[89], своих гонителей из приалтайских степей…

Оставаясь невидимыми, лазутчики Кончака вели постоянное наблюдение за войском русичей.

Вскоре стали приходить ободряющие известия. Русская рать направляется на юг, к Лукоморью. Оказывается, это не киевский князь со своими союзниками, а полки северских князей.

Кончак и представить не мог, что черниговский князь и его двоюродный брат Игорь Святославич вдруг отважатся без ведома киевского князя на столь далёкий поход. Поэтому Кончак уверил ханов, что войско северских князей – это лишь передовой отряд общерусского воинства.

– За этим отрядом наверняка идут дружины Рюрика и Святослава Всеволодовича, – говорил Кончак.

Замысел Кончака был прост: заманить в ловушку передовой отряд русичей и уничтожить его до подхода главных русских сил.

Кончак выбрал из своих телохранителей смышлёного воина, знавшего русский язык, и приказал ему умышленно угодить в руки дозора русичей.

– Наведёшь северских князей на след орды Кунячука, – сказал воину Кончак в присутствии Гзы. – Если сделаешь всё, как я хочу, получишь хорошего коня и саадак[90], набитый золотом.

– Два коня получишь, – вставил Гза, подняв кверху два пальца, – и два саадака с золотом.

Воин с поклоном удалился.

Гза понимающе усмехнулся, глядя на Кончака:

– Зверь непременно захочет сожрать такую приманку. Бедняга Кунячук и не ведает, что скоро станет дичью.

– Хоть какая-то польза будет от этого ничтожества, – обронил Кончак. – Сражаться Кунячук не умеет, так пусть хотя бы своим бегством заманит русичей в расставленные сети.

* * *

Невелика речка Сюурлий. Зарождаясь в болотистой низине, она несёт свои воды по неприветливой равнине среди каменистых гряд и солончаковых пустошей, прежде чем слиться с широкой рекой Самарой.

Возле этой речки на песчаных дюнах, поросших ломким тростником, расположил на отдых свои курени хан Кунячук.

Хорошей травы поблизости не было, поэтому пастухи перегнали стада коров и отары овец к дальним холмам, где был неплохой травостой, расцвеченный в это время года степными цветами.

Позади были трудные переходы и переправа через Северский Донец.

Хан Кунячук впервые за последние несколько дней снял с себя пояс и прилёг отдохнуть на мягкое ложе, сбросив яловые сапоги. Ему казалось, что он вовремя откочевал к югу. Русские дружины, наверно, уже бьются с донскими ханами у реки Тор.

Если бы половцев возглавлял хан поудачливее Кончака, то Кунячук, пожалуй, остался бы попытать счастья в битве. Но над Кончаком довлеет злой рок. Кончак не спас от поражения своего друга хана Кобяка в позапрошлом году, хотя находился неподалёку. А в прошлом году сам Кончак еле ноги унёс от русских князей, разбивших его наголову у реки Хорол. В том сражении Кончак потерял троих сыновей, много храбрых воинов и шамана Есычана, давно и преданно ему служившего.

Кунячук задремал, смежив веки.

Где-то рядом тихонько напевала кормилица, укачивающая младенца. Пофыркивали кони за войлочной стенкой шатра.

Солнце перевалило за полдень. Это было время, когда хорошо спится после сытного обеда.

Внезапно топот копыт у самого ханского шатра и встревоженные голоса батыров разбудили Кунячука. Он, как сурок, чувствовал опасность, поэтому был уже на ногах, когда в юрту вбежал воин, прибывший из дозора. Он известил хана о приближении русских дружин.

У Кунячука от страха перехватило дыхание. Ему и в страшном сне не могло привидеться, что он вдруг окажется один против нескольких русских князей. А вдруг это наступает сам киевский князь?!

– Коня! – взвизгнул Кунячук, переполошив слуг и жён.

Во главе своих батыров хан поскакал через растревоженный стан к берегу реки.

За мелководьем, по которому ветер гнал мелкую рябь, за шелестящими зарослями тростника на том берегу явственно виднелись густые частоколы поднятых кверху копий, реяли на ветру знамёна с ликом Христа и архангелов. То были русичи, сомнений не оставалось. Их конные полки – числом пять – двигались впереди пехоты, держа строй. Перед ними разворачивались широкой цепью конные лучники.

Вдалеке надвигалась тёмной массой пешая рать.

В ярких лучах солнца далеко были видны червлёные щиты русичей, их красные плащи и чёрно-красные знамёна.

То, что враг многочисленнее его войска, Кунячуку стало ясно с первого взгляда.

Хан быстро собрал своих беев, приказав им ставить повозки в круг и расположить воинов вдоль берега реки, этой слабой, но преграды на пути русского войска.

Половцы, привыкшие к подобным действиям, быстро и слаженно огородили свой стан заслоном из сцепленных кибиток.

Около восьмисот конников длинной шеренгой вытянулись на узком пространстве между рекой и станом.

Беи ожидали, что Кунячук сам возглавит оборону.

И хан, действительно, отважно гарцевал у самой воды на виду у русских дружин. Но когда старший сын Кунячука подлетел к нему на коне и что-то негромко сказал, передавая отцу саблю и лук со стрелами, намерение хана всем стало очевидно.

Кунячук и его сын, подняв луки, выпустили по стреле в сторону русской конницы, спускавшейся к речному броду. И оба поскакали прочь мимо своих воинов, мимо стана, где женщины и подростки готовились к обороне. Два всадника на резвых скакунах неслись вдаль, словно желали скрыться за кромкой далёкого горизонта раньше клонившегося к закату солнца.

Никто из беев не взял начальство на себя. Половецкие всадники произвели дружный залп из луков по врагу и столь же резво обратились в бегство, нахлёстывая коней. Ханское знамя было брошено под лошадиные копыта.

Такой пример малодушия мужчин вызвал панику в половецком стане.

Половчанки хватали маленьких детей, вскакивали на неосёдланных лошадей и мулов, неслись вдогонку за своими мужьями, отцами и братьями. Плач и жалобные крики заставили многих степняков повернуть к лагерю, чтобы принять к себе на седло ту из женщин, которая первая протянет к нему руки, либо взять с собой ребёнка, а то и двух.

Всё происходило в спешке и смятении, когда страхом были объяты не только люди, но и животные. Ревели ослы, жалобно ржали жеребята, фыркали верблюды, недовольные той грубостью, с какой их поднимали на ноги и заставляли мчаться куда-то.

Те из женщин, кому не хватило ни лошадей, ни верблюдов, со всех ног устремились туда, где паслись табуны.