– Эй, Фукумото-сан! У Кикуко порвалась гэта. Бросьте нам пару.

– Сейчас, – послышалось в ответ. – Вы видите, кто-то пустил по реке фонарики…

– Это наши, наши! – прокричала окасан.

Вышла служанка с парой сандалий для работы в саду.

– Они грязные, – извинилась девушка, – но ничего другого под рукой не было.

Я поблагодарила, быстро переобулась, и мы побежали дальше.

Люди на мосту Сидзё указывали на огонек, скользящий по реке; потухший фонарик в темноте уже не был виден. Водопад у этого моста был выше, и мы с окасан остановились возле него, надеясь, что наши лодочки как-нибудь проскочат. Увы, плотики разлетелись на куски, на поверхности не осталось ни клочка. И все же было нечто утешительное в неизбежности, с которой черная вода поглотила наши подношения.

Через неделю или около того я снова услышала голоса монахов под окнами. Но теперь я натянула на голову покрывало и стала досматривать сон. Через пять минут зазвонил телефон.

– Кикуко, твои друзья пришли, – услышала я смешок тетушки, не суливший ничего хорошего.

Я набросила старое кимоно, которое носила дома вместо купального халата, и сбежала вниз. Крис с приятелем сидели на приступке крыльца с таким видом, будто визит в пять утра был делом самым обыденным.

– Доброе утро, вот мы и пришли, – поздоровались они.

Окасан еще спала в укромном уголке своих апартаментов, так что гостей впустила проснувшаяся тетушка.

– Тетушка, не могли бы вы напоить святых отцов чаем? – Первый раз в жизни я дерзнула попросить ее об одолжении.

Она повторила мои слова шепотом, взглянула на молодых людей в буддистском облачении и пошла на кухню готовить чай.

Монахи быстро выпили чай и поднялись уходить, просто, но с достоинством поклонившись. Это была наша последняя встреча с Крисом. Через две недели я уже была в Штатах, где приступила к написанию диссертации. Ровно через два года, в середине июля, я вновь приехала в Понтотё в гости и сходила в храм Великой добродетели узнать, служит ли еще там Крис. Работавший в саду монах сказал, что Крис уехал, кажется, на Кюсю; точнее он сообщить не мог.

Встречные течения

Много воды унесло течение Камо под мостами Понтотё за два года, что меня здесь не было. Я зажгла ароматическую палочку в память Итиумэ, своей юной старшей сестры, и познакомилась с будущей майко, которая готовилась к осеннему дебюту под именем Итимомо. Впервые моя окасан взяла под опеку гейшу для своего дома. Хотя фактически это было уже во второй раз, если считать первой Итигику, американскую гейшу. Окасан с головой ушла в подготовку гардероба будущей майко Итимомо.

И в этот раз меня уговорили выступить в роли гейши на нескольких банкетах. Отказать я не могла и позаимствовала кимоно у окасан. Я уже отвыкла сидеть по-японски, ноги быстро уставали, и я выскользнула из зала, чтобы размяться. В холле я увидела Итимомо, занятую тем же самым. Похоже, сидеть на пятках ей было даже тягостнее, чем мне. Говорила она на киотском диалекте, но речь у нее тоже не была гладкой. Она оказалась дальней родственницей бывшей невестки окасан и росла в Нагое. Теперь Итимомо предстояло освоить мягкий и певучий киотский диалект.

Пока же семнадцатилетняя девушка изнывала под строгим надзором мам и старших гейш.

– Что бы я им ни сказала, ответ один: «Не дерзи», – жаловалась она мне.

Я очень хорошо представляла себе ее положение. Сама Итимомо не хотела становиться гейшей и согласилась побыть два года майко, а потом намеревалась выйти замуж за своего избранника. Она не скрывала, что ее больше привлекает семейная жизнь, но вместе с тем считала, что будет интересно и полезно пару лет провести в роли майко. Окасан, наоборот, была убеждена, что девочка со временем передумает и выберет ремесло гейши, в чем я после разговора с будущей майко очень сомневалась.

Вся жизнь моей окасан прошла в мизу сёбаи. Зыбкий бизнес гейши наносил ей тяжелые удары, но она оставалась на плаву благодаря энергии, с которой бралась за разные проекты вроде покровительства мне и Итимомо. Я знала, что она не будет горевать и не остановится, если из предприятия ничего не получится. Конечно, мама огорчится, если Итимомо уйдет от нее (в чем я не сомневалась), но наверняка начнет все сначала. Мне льстила мысль, что ей понравилось держать в доме «дочку», пусть и американку, и теперь она готова взять новую воспитанницу.

Напоследок мы вместе с моей хозяйкой съездили в больницу, где доживала свои дни старая окасан Итиумэ. Возил нас туда Цунэхико на своей новой «тойоте». Чайный домик «Хацуюки» теперь представлял собой проплешину с грудой обугленных балок, а его бывшая хозяйка, дряхлая старушка, сидела, подогнув ноги, на больничной койке. Она страшно исхудала, побледнела и, казалось, загнала горе внутрь себя, и теперь оно съедало ее изнутри. Едва мы вошли в палату, как у нас слезы брызнули из глаз. В тот же день навестить старушку пришли другие гейши и кое-кто из родственников. Постепенно плач из палаты распространился и на примыкающий холл.

Мы пробыли в больнице около часа. Моя окасан взглянула на сына, который угрюмо сидел в углу палаты. Я поклонилась маме Итиумэ, она в ответ низко склонилась на своей постели. На обратном пути окасан сообщила новость: только что сын бедной женщины сбежал из дома с одной майко. Такая новость окончательно добила бы больную, поэтому ей ничего не сказали.

Моя окасан, как и другие мамы Понтотё, хорошо понимала трагедию чайного домика «Хацуюки». Подобных историй случалось немало. Говорят, еще одна владелица чайного домика окончила жизнь в петле. Любовные треугольники и скандалы, страсти и переживания, разрушение и гибель – всякое бывает, а в мире гейш, где любовь становится профессией, такое происходит во много раз чаще. Если в жизни любого человека изредка случаются бури, то жизнь гейши – штормовое море. Когда я думаю о своей окасан, мне вспоминаются те плавучие фонарики, что мы с ней пустили по реке Камо: они качались на речной волне, радуя душу огоньками надежды, бежали к гибельному водопаду и благополучно выплыли из водяной круговерти, чтобы исчезнуть в черной воде за следующим порогом.

Благодарности

Перед тем как я отправилась в Японию изучать жизнь