Сегодня, стоя в очереди на биржу труда, Мариса вспоминает ту усталость как золотые времена, и сильнее, чем грусть, ее захлестывает злоба.
Уже почти год они видятся каждое утро в восемь тридцать за стойкой бара у метро.
Мария Грасия никогда не считала себя красавицей, но надолго сохранила сияющую молодость, а еще ей повезло с фигурой: в теле ее вытянутые формы поразительно гармонично сочетались с округлыми. Еще у нее были великолепные волосы – копна каштановых кудрей, которая всегда привлекала внимание, а вот лицо совсем не запоминающееся: маленькие глазки, квадратная челюсть; губы же, такие тонкие, что их, считай, и не было, резко контрастировали с венесуэльским выговором. Со временем восхитительная грива поредела, изгибы и округлости ушли, оставив ее наедине с невнятными губами, квадратной челюстью, маленькими глазками и отвратительным жирком там, где раньше, в те времена, когда она видела в зеркале тело, а не прямоугольный тюфяк, она носила пояс.
Уже много лет никто не обращал на нее внимания. Когда он впервые смотрит на нее, она незаметно оглядывает себя с ног до головы, чтобы убедиться, что шов на брюках не лопнул, что она не вляпалась в грязь и не вышла ненароком из дома в пижаме. Убедившись, что все в порядке, она решает, что тот взгляд был случайностью.
Антонио никогда не был хорош собой, а в юности – меньше, чем когда-либо. С возрастом кожа его стала более гладкой, огромный бесформенный нос обрел аккуратные очертания, а густая непокорная челка сменилась лысиной, которая шла ему, хоть он и не мог с ней смириться. Все остальное – заслуга алкоголя. В юности он завидовал тощим парням, а от выпивки сам стал кожа да кости. Но ничто не дается бесплатно: коньяк сделал его похожим на краснокожего. На розоватом лице ярко выделялись скулы с узором лопнувших вен – день ото дня вены ветвились все сильнее и уже подбирались к самому носу.
Каждое утро в половине девятого они встречаются за стойкой бара у метро. Она забегает туда перед работой, перед уборкой чужих домов. Он больше не работает, но каждый вечер заводит будильник, как раньше: не валяться же ему в кровати до полудня, нет, так низко пасть он не может. Проснувшись, он мучается от жажды, а главное – от одиночества, сильнейшего и многогранного, с которым не может совладать. Потому-то он отправляется в бар – чтобы побыть с людьми, чтобы хозяин, здороваясь, назвал его по имени, чтобы повидаться с приятелем по имени Серафин, тоже давным-давно уволенным; они так похожи друг на друга, только вместо болезненного пристрастия Серафина к игровым автоматам у Антонио – пара рюмок коньяка каждое утро, но и они едва могут смягчить горечь его пробуждений.
Мария Грасия тоже одинока. Она тоже была замужем, детей тоже не завела, она тоже разошлась с мужем и тоже не встретила никого другого, она тоже видала лучшие времена, а худших, чем сейчас, тоже не видала. Увидев ее в первый раз, Антонио прочел все это в ее лице, как в открытой книге, и вспомнил любимую присказку своей матери – «два сапога пара». Его жизнь, конечно, потрепала, но если б у него был кто-то, с кем рядом можно выдохнуть, если б он мог поделиться с кем-то своими бедами, кто знает, может, он и сумел бы собрать себя заново. Парным сапогом ему должна стать женщина не первой молодости, не красавица, по крайней мере не настолько, чтобы одиночество не приводило ее в отчаяние. Ведь только полностью, абсолютно, безоговорочно отчаявшаяся женщина может пожелать ухватиться за жизнь с Антонио, лихорадочную, сулящую страдания, как докрасна раскаленный гвоздь, – а другой он предложить ей не в силах. Потому-то он и загляделся на эту женщину в баре. Она слишком хороша, думает Антонио, но так грустна и одинока, что, кажется, прямо создана для него.
Много, слишком много лет никто не смотрел на нее, так что Мария Грасия принимается коллекционировать его взгляды. Исследует их, классифицирует и в конце концов становится союзницей своего поклонника, обнаруживает в нем определенное очарование, романтический флер вроде того, что окружает спивающихся детективов-неудачников в дешевых романах. Раньше она ни в ком не различала этого флера и не была падка на подобное очарование. Она знает, что сама себя обманывает, но ей все равно. Женщины вроде нее выбирать не могут, поэтому она сознательно лжет самой себе, убеждает себя, что он ей не неприятен. Если он подойдет к ней, она не прочь познакомиться.
И так проходит почти год.
Каждый раз, когда он обещает себе наконец подойти к ней поздороваться, Мария Грасия кладет на стойку пару монет и стремительно выходит из бара. Каждый раз, когда она отваживается ему улыбнуться, Антонио отворачивается на секунду раньше, не успев заметить изгиба ее губ.
Это сентябрьское утро, ветреное и неуютное, пахнущее октябрем, кажется, решающее. Накануне она зашла к Амалии покраситься, а до того не была в баре почти месяц: хозяева домов, где она убирает, уезжали в отпуск. У него было время подумать – целый месяц. Увидев ее, он начинает страшно нервничать.
– Добрый день, – говорит он так тихо, что никто не слышит.
Мария Грасия замечает, что он что-то сказал, улыбается и кивает ему, заказывая, как всегда, кофе с молоком и парочку чуррос.
Антонио не может понять: это ему она улыбнулась или Мари Кармен, хозяйке бара.
«Ладно, завтра будет новый день», – думает он.
«Ладно, завтра будет новый день», – думает она.
В понедельник, открыв бар, Паскуаль вдруг все понимает.
– Послушай, сынок… Я тебе не рассказывала про Эдельмиру?
Первый день осени[1] его мать встречает в больнице. Ее положили в конце июля, и, хотя прогноз не безнадежный, она в последние дни очень переживает; дети это заметили, пусть медсестры и утверждают, что давление у нее в порядке, а результаты анализов в рамках ожидаемого.
– Про Эдельмиру? Нет, не рассказывала.
– Ага, тогда сейчас расскажу…
– Но, мам, – Паскуаль пододвигает стул к кровати, берет ее ладонь и целует, – тебе ведь сказали – нужно отдыхать.
– Да, но от разговоров я не устаю, и потом, я хочу рассказать тебе про Эдельмиру, слушай внимательно… Это моя подруга, она была замужем за мужчиной по имени Хуан, и жили они у родителей мужа, а еще там жил его старший брат по имени… В общем, ее деверь, который до того уезжал жить в Германию и только-только вернулся…
Две недели спустя после смерти матери Паскуаль с братом и сестрами отправляются в деревенский дом, принадлежавший их бабушке с дедушкой. Они уже приняли решение его продавать, но до того нужно много что сделать: найти кого-то, кто рассортирует и выкинет вещи и все уберет, а еще распродать мебель. Но первым делом им нужно просмотреть шкафы и ящики и спасти все, что представляет для них сентиментальную ценность, отыскать свое наследство. Дело это неприятное. Каждый берет себе по комнате, Паскуалю достается кухня, но не успевает он разобраться, где что лежит, как Ана, младшая сестра, созывает всех в родительскую спальню.
– Вы когда-нибудь видели эту фотографию?
На толстой картонке с зубчатыми краями – улыбающийся мужчина лет тридцати с загорелым лицом, в клетчатой рубашке и рабочих штанах, перехваченных непокорным ремнем поверх шлевок.
– Нет, – говорит Паскуаль, – но это мама.
И указывает на женщину, на вид помоложе мужчины, тоже очень загорелую, будто только вернулась из отпуска, в белой блузке и темно-синей юбке, с еще более ослепительной улыбкой.
– Думаешь? – переспрашивает Альфредо. – Я тоже так решил, но… Она тут очень красивая, правда?
– Да, может, поэтому она хранила эту фотографию у себя в тумбочке. Я ее нашла вот здесь, она была вложена в паспорт, тысячу лет как просроченный, под горой других бумаг.
В тот момент Паскуаль не вспоминает ни о разговоре в больнице, ни об Эдельмире.
