Балдахин, в котором находился Дарий I Гистасп Ахеменид, вынесли на берег пролива. Приказав носильщикам остановиться, он ступил на каменистый берег и огляделся. Греческий зодчий Мандрокл Самосский свое обещание выполнил. Выбрав самое узкое место в проливе, он попарно соединил несколько сотен больших кораблей, перебросив через их палубы деревянный настил из толстых бревен кедра и дуба. Украшенные знаменами и штандартами массивные перила делали движение по мосту безопасным.

Повернувшись в сторону свиты, Дарий отыскал глазами Мандрокла и подал ему знак приблизиться. Согнувшись в поклоне и не смея поднять глаз на повелителя, зодчий подошел к Дарию и упал перед ним на колени.

– Встань, грек, – мельком взглянув на Мандрокла, произнес царь персов. – Тебе нечего бояться – ты хорошо сделал свою работу и будешь достойно вознагражден за это. Твое имя будет высечено на камне рядом с моим, и эти камни будут установлены на этом месте, где мы сейчас стоим. А сейчас отправляйся впереди моего войска и возведи такую же переправу через Истр[4]. Мне не терпится набросить аркан на шеи этих варваров еще нынешней весной.

Мандрокл не подвел своего господина и на этот раз. Пока войско Дария двигалось по землям Фракии, зодчий соорудил такой же мост и через Истр. После Босфорского пролива для грека это было детской забавой. Чтобы ускорить переправу, пешим воинам и кавалерии было приказано переправляться через реку вплавь. А по мосту нескончаемым потоком двигались боевые колесницы и обоз многотысячной армии.

Пересев в седло, Дарий с нетерпением пришпорил коня. Бескрайние просторы степи манили, а запахи весенней травы пьянили царя всех царей. Его не покидала мысль, что мост, по которому он перешел Истр и который остался далеко позади, был связующей ниточкой между двумя мирами. Своим и Чужим. Живым и Мертвым. Перейдя этот мост, все оказались в другом мире. С интересом оглядываясь вокруг, он вдруг обнаружил, что величие и мощь его армии затерялась в просторах и травах степи. Не стало слышно грозной поступи его воинов и грохота боевых колесниц, а затянутые в кожу и пластинчатые панцири всадники исчезли в траве, которая местами доходила до самого брюха их лошадей; яркие одежды некоторых его воинов и сановников на фоне зелени трав и цветов смотрелись пестро и безвкусно. Звезды, небо, облака, воздух, запахи – всё было настолько чужим и непривычным, что самому лучшему царю и самому прекрасному из людей – Дарию, сыну Гистаспа, царю персов и всего мира, становилось в этой степи одиноко и неуютно.

Копыта его коня окутали тонкие полупрозрачные нити ковыль-травы, а в нос ударил горький запах полыни. Спешившись, Дарий сорвал несколько стебельков с листьями серебристого цвета и долго держал их в руках. Никакие ароматы благовоний, которыми слуги каждое утро умащивали его бороду и тело, не смогли перебить этот терпкий запах. Дарию вдруг подумалось, что, наверное, запах этой травы – это запах его врага, который обитает в этих степях. От одной этой мысли ему стало неприятно, и он с отвращением бросил листья полыни на землю. Легкое дуновение ветра подхватило их и бережно опустило на зеленый ковер степных трав.

А Иданфирсу, царю скифов-кочевников, этот запах был привычен и дорог. Это был запах его родины. Он был везде – в молоке кобылиц, которых доила его мать; в шкурах одежд, которые шили ему его женщины; в гривах лошадей, табуны которых паслись на земле его предков.

В последнее время к терпкому запаху полыни прибавился запах Смерти. С тех пор как гонец от скифов, земли которых располагались на другом берегу Борисфена[5], принес известие, что войско персидского царя перешло Истр, этот запах становился все сильнее и сильнее.

«Дарий в степи» – с такой вестью помчались в разные концы Скифии гонцы от Иданфирса. Перед лицом грозящей опасности он призвал царей других скифских племён объединиться и дать достойный отпор незваному гостю. Сегодня должна состояться их встреча. Слуги Иданфирса доложили, что не все вожди племён откликнулись на его призыв. «Ничего, – размышлял скифский царь. – До вечера еще далеко, а кони у них хорошие – еще подъедут».

Вечером, когда Иданфирс вошел в шатер, он понял, что ошибся. На почетных местах сидели вождь будинов Таксакис и Скопасис – вождь савроматов. Места для вождей других скифских племён – тавров, агафирсов, невров и меланхленов пустовали. Не скрывая раздражения, Иданфирс приказал убрать золотые чаши, приготовленные для них.

– Не думал я, что некогда единая Скифия перед лицом опасности превратится в разодранную шкуру овцы, а ее отважные сыновья в упрямых баранов.

– Не говори так, Иданфирс, – возразил ему Таксакис. – Мы с тобой немало повидали на этом свете. С каждым прожитым годом солнце на небосводе движется все быстрее и быстрее, женщины становятся на одно лицо, пальцам все больше хочется обнимать чашу, чем рукоять меча, а взгляду ласкать взором внуков, чем смотреть в глаза врага. Это ты со своим народом продолжаешь кочевать по степи, как клочок высохшей травы. А они все больше тянутся к земле. Каждому свое – тебе меч Колаксая, им – плуг и ярмо Липоксая, кому-то – чашу Арпоксая[6].

– Судя по твоим мудрым речам, Таксакис, чаша Арпоксая досталась тебе. – Иданфирс присел рядом со своими соратниками.

Какое-то время они наслаждались горячим мясом, соленым сыром и прохладным кобыльим молоком. Поговорив о небывалом приплоде в табунах и обсудив родившегося с огненно-рыжей гривой жеребенка, они вновь вернулись к разговору о войне с Дарием.

– Персы, как саранча, медленно, но уверенно приближаются к Борисфену. Еще несколько дней и их взорам предстанут его крутые берега и прозрачные воды. – Скопасис, земли которого начинались сразу за Борисфеном, с возмущением ударил кулаком себя по колену. – Они уже несколько дней и ночей топчут нашу землю, а мы спокойно наблюдаем, словно нам до этого нет никакого дела! Чего мы ждем? Завтра они придут сюда, мы погрузим женщин, стариков и детей на повозки, сами на коней и айда в степь? А что будет с могилами наших предков?[7]

– Не горячись,