Запыхавшийся, потный, подталкиваемый сзади Пырьевым, Столпер вошел в директорский кабинет. Пырьев вырвал из рук секретаря телефонную трубку, зажал ладонью мембрану и громко прошептал:

– Москва! Кремль!

Столпер принял трубку и хриплым голосом сказал:

– Столпер…

Пырьев, страшно жестикулируя, вытолкнул секретаря из кабинета и стал поочередно, стараясь не шуметь, закрывать окна.

– Она уехала со съемок… остались недоснятыми две большие сцены… – рассказывал Столпер, – нет… не ссорилась ни с кем… и скандалов не было… просто исчезла… мы заявили в милицию…

– А кто ей дал разрешение на выезд? – прокричал в трубку Туманов. – Не могла же она просто так выехать?

– Да в том-то и дело, что разрешения ей никто не давал… – посмотрев на тревожного Пырьева, растерянно ответил Столпер.

– Спасибо, Саша, – помолчав, поблагодарил Туманов и повесил трубку.

– Не волнуйтесь ни о чем, – повторил Кононыхин, протягивая руку, которую Туманов машинально пожал. – Мы обязательно ее найдем. – И народный комиссар пропаганды и агитации вышел из секретариата.

Мрачный Берг молча, стараясь не смотреть на Туманова, пожал его руку и поспешил за Кононыхиным.

– Товарищ Туманов, следуйте за мной, – попросил его вежливый полковник.

Туманов с удивлением отметил, что в руках у полковника его вещмешок и тужурка. Полковник ввел его в просторную комнату и, предложив:

– Располагайтесь, – ушел.

Дверь за ним закрылась, и в замке дважды повернулся ключ. Туманов подошел к двери, задумчиво постоял у нее и все-таки не удержался, дернул пару раз за дверную ручку.

Дверь была заперта.

Из мебели в комнате был большой и мрачный, под зеленым сукном, письменный стол с тумбами – из тех, что в изобилии присутствовали в секретариате председателя ГКО. На столе лежала объемная стопка чистой писчей бумаги. В бронзовом стакане – пук одинаковых наточенных карандашей.

На диване – черной, уже начавшей протираться кожи – лежали солдатское одеяло, постельное белье и полотенца. У стола стоял стул. В углу огромный шкаф. Туманов открыл дверцу шкафа: внутри оказался невероятным образом смонтированный санузел с кафельным полом, душем, рукомойником и унитазом.

Дверной замок начал открываться. В комнату вошел посыльный с подносом, накрытым белой салфеткой. Он расстелил салфетку на письменном столе. Поставил тарелку с селедкой, фаянсовую миску борща и второе: отварное мясо с картофельным пюре. Натюрморт завершали графин водки и бутылка минеральной воды.

– Обед, – сообщил посыльный и вышел.

Дверь опять была закрыта на ключ. Туманов сел за стол и начал есть борщ – пока не остыл.

В машине нарком пропаганды и агитации вынул из портфеля папку, из папки бумагу и протянул ее Бергу:

– Давид Иосифович, будьте добры, пробегите этот список и сделайте пометы, кого из них вы считаете способным выполнить задачи, поставленные товарищем Сталиным. Только Пастернака, Исаковского и Эренбурга сразу же вычеркивайте.

– Что за список? – удивился Берг.

– Список поэтов – членов Союза писателей. Согласован с Фадеевым, – терпеливо пояснил Кононыхин.

– Какого рода пометы я должен делать? – недоумевал Берг.

– Нам надо подстраховаться. Выбрать кандидатуры поэтов, на тот случай, если Туманов не справится и оплошает, – спокойно глядя Бергу в глаза, сказал нарком.

– Нет, – Берг вернул список, – пускай сначала Туманов напишет.

– Смотрите, – пожал плечами Кононыхин, – кандидатура-то ваша!

* * *

Вагон, в котором ехала Галина, был единственным пассажирским в составе из товарных вагонов, в которых везли хлопок для текстильной промышленности и для изготовления пороха, лошадей для кавалерийских частей и молодых узбеков для латания прорех в личном составе действующих на театре военных действий подразделений.

Новобранцы были молоды, все в халатах на вате, тюбетейках. Все до этого путешествия ни разу в жизни не видели паровоза, потому на каждой остановке они выпрыгивали из теплушек, шли к изобретению Черепанова и, усевшись вокруг него на корточки, молча смотрели на изрыгающее струи пара железное чудовище. В каждой теплушке был казан, в котором они готовили плов без мяса, заправляя рис пряностями и травами, захваченными из дома.

Через два дня пути поезд въехал в заснеженные казахские степи. В вагоне, где ехала Коврова, почти никого не было.

– Набьются еще! – успокаивал Галину пожилой проводник, по всем статьям не попадавший под мобилизацию. – В Сталинграде набьются… полный вагон! Я вас раньше не возил? До войны? А то лицо очень знакомое… если пожелаете кипятку – скажите. А заварка только ихняя… зеленая, за деньги.

К военным проводник давно привык и не боялся их, а вот одинокая, хорошо одетая женщина с мучительно знакомым лицом, едущая в Москву в то время, когда не то что из города в город, а из дома в дом можно передвигаться только по специальному пропуску, пугала его, и потому он старался услужить ей.

– Сколько ехать до Москвы? – спросила Галина.

– До Москвы быстро доедем! – пообещал проводник. – Пополнение везем! – бодро объяснил он скорость движения состава. – Вот обратно да… в прошлый раз три недели ехали… раненых и эвакуированных везли… не! – вдруг вспомнил он. – Эвакуированных в этот раз не было… только раненые.

– Проводник! – раздался начальственный голос. – Где вы? Проводник!

– Иду! – крикнул в коридор работник железнодорожного транспорта. – Я к вам никого не поселю, – пообещал он, – чтоб вам удобно было. Я вас вспомнил! – вдруг вскричал он. – Вы актриса! Жена летчика, извините, фамилию забыл вашу…

– Коврова, – напомнила Галина.

– Конечно! – выдохнул проводник, и глаза его заслезились. – А я, дурак старый, вспомнить не мог! Отдыхайте! Никого к вам не пущу! До самой Москвы! – с этими словами он закрыл за собой дверь.

Оставшись одна, Галина с трудом сложила верхние полки, раскинула руки в стороны и закружилась по купе, припевая в такт стуку колес:

– Парам-парам-парам! Узнали! Парам-парам-парам! Меня узнали!

Поезд остановился на вокзале маленького степного городка, состоявшего из нескольких десятков дощатых бараков и шахтного террикона[116], нависшего над городком. Название городка на фронтоне саманной[117] станции из-за секретности было завешено крашеным холстом. Пустой земляной перрон охранял милиционер в тулупе с винтовкой.

Одетая в каракулевый жакет Галина осторожно спустилась на заснеженный перрон, прогуляться. Из станционного здания вышел патруль из трех человек и поднялся в вагон.

Галина пошла к локомотиву. Репродуктор на столбе голосом Левитана передавал сводку Совинформбюро:

– …после тяжелых и продолжительных боев наши войска оставили следующие населенные пункты…

Прошло то время, когда вся страна отмечала на школьных картах продвижение немцев. И к хорошему, и к плохому привыкаешь быстро. Человеческая душа не может бесконечно страдать и бояться… Наступает время усталости и равнодушия… люди уповают или на Бога, или на Сталина, или на то, что как-нибудь рассосется, пронесет… Потом сводки с фронтов слушали, но не слышали.

Пока Галина медленно шла мимо закрытых вагонов (узбеки теперь редко открывали двери из-за холода), сводка закончилась, и диктор объявил:

– …новые стихи прочтет автор – орденоносец, лауреат Сталинской премии, Кирилл Туманов…

Галина остановилась. Репродуктор кашлянул и голосом ее мужа сказал:

Жди меня, и я вернусь,

Только очень жди.

Жди, когда наводят грусть

Желтые дожди,

Жди, когда снега метут,

Жди, когда жара,

Жди, когда других не ждут,

Позабыв вчера.

Она пошла к столбу с репродуктором, как слепой калека идет по вечерним полям, стуча перед собою посохом, на звон колокола деревенской церкви.

– Жди меня, и я вернусь,

Не желай добра

Всем, кто знает наизусть,

Что забыть пора.

Патруль проверил документы у трех пассажиров, ехавших в вагоне вместе с Галиной, проверил пустые купе. В купе, где ехала Галина, старший наряда заметил ее вещи.

– А здесь кто едет? – спросил он у проводника.

– Женщина. Пассажирка, – мгновенно пугаясь, ответил проводник.

– Где она? – оживился старший.

– Пройтись вышла, – уже в отчаянии, чувствуя недоброе, ответил проводник и повторил: – А что?

– …не понять не ждавшим им,

Как среди огня

Ожиданием своим

Ты спасла меня.

Как я выжил, будем знать

Только мы с тобой, –

Просто ты умела ждать,

Как никто другой.[118]

– Гражданка, ваши документы, –