Сена радужно искрилась от фонарей. Волны зыбились, как на картине Моне. Шорох прибоя вскипал вдоль гранитных берегов, у причала изредка стучали, сталкиваясь, лодки.

С парапета, напротив Нотр-Дам и острова Ситэ, расходились последние букинисты, увозя в больших колясках собрания книг. Один из них, в надвинутой шляпе, подбоченясь, стоял возле своей двухколесной тачки и ждал, пока покупатель, листающий старый фолиант, наконец, примет решение. Докучливый книголюб был не стар; принаряжен в опрятный и отутюженный костюм кофейного оттенка. Берет, заломленный набок, придавал некую артистическую внешность этому парижанину с красивым профилем, подстриженной бородкой. Точно опомнившись, он достал из кармана пиджака бумажник, расплатился. Павел и Марьяна шли вдоль набережной навстречу ему, разговаривая. И книголюб невольно поднял голову.

– Здравствуйте! – удивленно воскликнула Марьяна, останавливаясь. – Вот так встреча! И я здесь! А это – мой муж. Он при штабе Добровольческих войск.

– Добрейший вечер! – по-старинному, с поклоном поздоровался знакомый, прищуривая светлые наблюдательные глаза. – Если не ошибаюсь, с вами, мадам, мы по-соседски в Ростове пили чай? На Малом проспекте, в доме шестьдесят один? И зовут вас Марьяной. Как толстовскую героиню.

– Да! Я вас сразу узнала. Жаль, что дочь ваша оказалась в эвакуации, – вздохнула Марьяна и шепнула Павлу: «Это – Сургучев, писатель».

– Хотел забрать Клавдию с внучкой в Париж. Не удалось. А в Ставрополь прорвался. Навестил родные могилы. Увы, город уже не тот. Казанский собор разрушен. Воронцовскую рощу на треть вырубили. Один бульвар не тронули…

– Что это вы купили, если не секрет? – указала Марьяна на зажатый под мышкой том.

– Редчайшее издание библии! Начало девятнадцатого столетия. Вот такую же наверняка читали Пушкин и Гоголь. Я по натуре – старовер. Исповедую прошлые ценности и духовные, и божеские. И нахожу в этом удовлетворение и просто радость. Мы, эмигранты, люди закаленные. И по-прежнему мысленно живем в былой России, говорим и пишем на ее языке. Вы, господин офицер, также первой эмигрантской волны?

– Разумеется. Но я предпочитаю не мысленно жить в России, а бороться с большевиками. Заодно и жену себе там подобрал, на Дону!

– Весьма похвально, – с усмешкой отозвался Сургучев. – Однако не могу согласиться с вами. Соединяет и разводит людей нечто высшее. Во всем воля божья… Ну, не стану задерживать. Желаю вам любви!

Они разминулись.

Ночь захватила в саду Тюильри. Уединились на лавке возле овального озерка. В темноте покрякивала утка. Рядом цвел жасмин. Небо мутнело в неясных отсветах. Марьяна положила руку на плечо Павла, ощутив теплую ткань его рубашки, спросила, точно довершила ход своих думок.

– А что будет дальше?

– В каком смысле? – сквозь зевок, не сразу откликнулся он. – Ты о чем?

– Конечно, о нас.

– Мы будем вместе.

– Зачем врешь? Получишь приказ – и улетишь. Ты живешь ради казачества. Хоть я и казачка по отцу, а не пойму, что тебя влечет к этому сброду!

– Прекрати!

– Я скиталась с ними по Украине. Добрых и порядочных мало. Одни куркули и хапуги. С кем ты хочешь? С ними – возродить Донскую республику?

Павел вдруг заливисто засмеялся, обнял Марьяну, ничего не ответил. Издали, с площади Конкорд, доносилась духовая музыка. Очевидно, маршировал и развлекал зевак немецкий оркестр.

– А почему ты не женился в молодости? Гулял напропалую? – сменила Марьяна тему разговора. – Признавайся.

Он вдохнул чистоплотный особенный запах ее кожи, волос, платья, поцеловал в шелковистую заломившуюся прядь, остро ощутив это мгновенье слитности душ, невыразимой близости.

– Писатель твой прав, – не без иронии сказал Павел. – Не сводил бог. А с тобой – свел. Поздновато. Усы, и те седеют.

– И пускай! Меньше будут женщины засматриваться. Ненавижу баб, с кем ты… – Марьяна отстранилась, съязвила. – Твой полк бабий!

Она вскочила, не оглядываясь, пошла по аллее туда, где гремели марши. Павел покладисто поплелся следом. Он не узнавал себя. И был вполне счастлив…

На Елисейских полях доцветали каштаны. Одно из деревьев нависало над открытым кафе. Фонарь выхватывал из тьмы ветви, среди лапчатых листьев – фарфоровые елочки соцветий. Их тончайший аромат неизъяснимо волновал. Павел заказал водки, а Марьяне – красного вина. Гарсон предложил, и они выбрали изысканный салат из креветок, тертого сыра и ломтиков ананаса, приправленный восточным соусом. Марьяна быстро опьянела, стала дурачиться.

– Забудь, что ты есаул! А? Улыбнись, миленький.

– Стараюсь. Разве не заметно?

– Не-а! Угрюмый, как колдун. Слушай… А ведь у меня нет паспорта. Немцы могут арестовать и бросить в концлагерь.

– Справки из беженского Управления пока достаточно. Паспорт я тебе выхлопочу. Но бесцельно болтаться по городу не стоит!

– У-у-у… Какой ты командир! Я тебе не лошадь. Как ты ответил Сургучеву? «И жену себе подобрал…» Меня это обидело.

– Неудачно пошутил. Меня раздражают такие люди, как этот писатель. Чему радуется? Тому, что купил никому не нужную библию. Какая разница, кто обучался по ней, Пушкин или дьячок?

– А ты Сургучева читал?

– И не собираюсь читать! Я занят ужином, – бросил Павел и разом опрокинул водку в рот.

– А я читала! Он – замечательный писатель, не уступающий Куприну, Шмелеву. Мой дед – газетчик. С детства любила рыться в его библиотеке. Как ты можешь оскорблять русского писателя?

Павел искоса, с недоумением посмотрел на Марьяну, подавил вспыхнувшее недоброе.

– Успокойся! Вот Бунин, тот другой. В прошлом году я оказался у него в гостях. Твердый духом. Правда, не любит казачества.

Марьяна взяла в руку бокал с мерцающим темно-бордовым вином, покачала его, забавляясь игрой бликов. Тоскующие большие глаза, в опуши ресниц, тоже влажно мерцали, становясь все глубже и отрешенней. И вдруг испуганно вскинула голову:

– Как кровь! Боже, мне не по себе! Что-то случится… Моя прабабка была станичной гадалкой. И мне это передалось… Господи, спаси нас! – она быстро перекрестилась и попросила Павла: – И ты тоже!

– Сегодня тебя постоянно заносит! – оборвал он, доставая портсигар и подаренную атаманом Павловым серебряную зажигалку.

– Перекрестись. Беда близко! – твердила Марьяна.

– Чтобы стать посмешищем вот у этих… жрущих парижан? Оставь блажь! Нам пора. – Павел закурил, встал. Прихоти Марьяны начинали сердить.

Она допила «бордо». И, неуверенно качнувшись на каблуках, сделала шаг, упрекнула с жалкой улыбкой:

– Я просила. А ты не послушал!

По дороге домой, на опустевших улицах вблизи Гранд Опера, на станции метро Кадетт, Марьяна молча плакала. Павел сначала ухмылялся, затем стал увещевать, что дурное надо гнать прочь. Не вспоминать о нем, чтобы не накликать. Она изредка кивала и прижималась к его плечу.

А на квартире уже ожидал секретный конверт, доставленный из штаба. Доктор