И тут же в небе от немецких самолетов стало черно. Шли волнами, тщательно, методично разгружаясь от бомб над единственным советским клочком суши. Укрыться получилось в капонире на краю летного поля. От бомб он был слабой защитой, спасало больше то, что немцы метили во взлетную полосу да маяк, белая башня на мысу у самой воды была хорошо видна и ей пользовались, как ориентиром. Но маяк, рассчитанный на зимние шторма, пока держался.

Едва успел осесть дым от первых налетов, навалились снова, и бомбы сыпались с каким-то совершенно утробным, выматывающим душу воем. Вместе с бомбами валились почему-то пустые дырявые бочки, а на склад рядом с маяком и вовсе прилетело что-то, похожее на тяжелую балку. Она проломила остатки крыши и исчезла. Каменный склад устоял.

— Кончаются бомбы-то у фрицев! — ехидно сказал кто-то.

— На нас хватит, — мрачно ответил другой. Люди все были незнакомые и какие-то даже более одинаковые, чем солдаты в строю — перемазанные пылью, копотью и кровью так, что ни лица не запомнить, ни петлиц не разглядеть. Астахов выделил младшего лейтенанта, летчика, сосредоточенно протирающего петлицы после каждого близкого разрыва. Глядя на него, и сам привел хоть в какой порядок знаки различия. Автомат, по совету кого-то из соседей, замотал от пыли в рваную, снятую с трупа плащ-палатку.

Восемнадцатая стреляла, и это звучало сигналом — “Фиолент держится!” — но все реже и реже. Когда во второй половине дня за целый час Астахов не услышал ни одного выстрела, он понял, что Фиолент пал, монастырь или уже у немцев или они еще до темноты будут там. И едва ли что-то можно будет узнать о судьбе товарищей. Отходить дальше берега некуда. Разве что надеяться, что нашлось хоть пара, ну хоть один катер, который хоть кого-то сумел оттуда снять. Днем. Под огнем и бомбами.

* * *

Тем, что осталось от обороны того, что еще недавно было Отдельной Приморской армией, кто-то все же руководил. Время от времени собирали людей — уже не во взводы и роты, а в команды. В одну из них забрали, как боеспособного, водителя. Неделю назад годного лишь к нестроевой в военное время.

— Пойду я, Игорь Васильевич, — вздохнул водитель, кажется, совсем растерявший военную выправку и правила общения, — Лихом не поминайте. Будем живы — свидимся, — он поправил карабин и побрел за командой. Астахову почти пришла в голову какая-то красивая мысль о героизме, решимости, воинском долге и так далее, но ни сил, ни желания собрать ее во что-то законченное уже не хватило.

Рядом еще гремело, это держалась тридцать пятая. Говорили, что к причалам возле батареи подошли два не то "охотника", не то тральщика. Кто-то уверял даже, что эсминцы, но такое ляпнуть мог лишь совершенно сухопутный человек. Корабли, какие бы ни были, попытались забрать людей с причалов возле нее, но причалы те рухнули, не выдержав напирающей толпы. Тральщики принимали людей со шлюпок и плотов, кто-то добирался вплавь. Это нельзя назвать эвакуацией. Но люди на берегу все равно продолжали ждать.

Мелькнуло вдруг среди них знакомое лицо — Ленька, старый приятель еще по Балаклаве, так вовремя подвернувшийся два дня назад, когда еще прилетали самолеты. Старший лейтенант не сразу узнал Астахова, а когда заметил, только нервно дернул щекой.

— Поздно явился. Не будет больше самолетов. Амба, отлетались!

— Как не будет?! — Астахов подскочил.

— А вот так! Неоткуда им взяться. Последние, что починить нельзя, вчера в море спихнули, — отвечал тот тусклым голосом, совершенно севшим, видимо, еще с того дня, — Полосу видал? Когда мы ее заровняем, чем?! Шрапнель сюда добивает. Комендант аэродрома наш, майор, ходу дал. Дня два уже. Я теперь за коменданта. Вот только самолетов нет, и бензина нет, и техников забрали всех. Так что я теперь — весь аэродром.

Ленька развел руками, то ли показывая беспомощность, то ли изображая самолет.

— А корабли?

— А что корабли? — тот обвел рукой сгрудившихся у берега людей. — Столько народу… На чем их теперь? Не будет кораблей, — повторил он безо всякого выражения, равнодушно и устало, видимо, Астахов был не первым и даже не десятым, кому он сегодня об этом говорил. — Нас скоро не будет. Всё.

Старший лейтенант медленно опустился на каменную осыпь и сел, сделавшись донельзя похожим на забытую заводную игрушку, чей механизм исчерпал последние обороты. Голова его бессильно повисла, опустившись на грудь, плечи ссутулились.

Астахову захотелось как-то встряхнуть его, да хоть выругать, лишь бы не сидел вот так вот, ожидая чего угодно. Кажется, даже если сейчас бомберы в небе зависнут, старый друг Ленька Сухарев не дернется, не попытается уйти в укрытие. Он будет сидеть и ждать. И видеть это непереносимо! Хотя вокруг с такими же отрешенными лицами сидят люди. Серые от пыли, в ржавых от крови бинтах, измотанные и безучастные ко всему. Еще сутки — и он сам не будет ничем от них отличаться. Потому что тоже ничего, ни черта не может сделать! Медикаментов нет. Бинтов — еле наскребли. Воды — скоро не будет. И эвакуации… матерь их через семь гробов, эвакуации тоже похоже не будет.

Но Ленька! Ленька, который так и остался старшим лейтенантом, хотя службу и знал, и любил — но не мог сдерживать эмоций и при докладах никогда не стоял по стойке “смирно”, а всегда усиливал слова жестами! Скорее уж можно было представить себе выключившееся в полуденном небе солнце, чем вот такого опустошенного, бессильного Леньку.

— Товарищ командир! — откуда он появился, этот полковник, такой же запорошенный пылью по самую фуражку, но с заметными, нарочно протертыми шпалами в петлицах, да блестящим на груди орденом, — Немедленно возьмите пять человек при пулемете, — он указал на группу бойцов, шедших за ним, — усильте оборону при капонирах.

— Старший лейтенант Сухарев! Есть! — и Ленька вскочил, будто в его механизме опять повернули ключ.

— Вы! — полковник требовательно взглянул на Астахова.

— Военврач третьего ранга Астахов!

— Товарищ Астахов, примите командование над санитарной службой сводного отряда Отдельной Приморской армии, — и полковник обвел рукой все, что осталось новому начальнику — маяк да капониры, в которые, судя по всему, тоже сносили раненых.

— Есть