(Я с интересом смотрел на вернувшееся отдание чести; а также на новые знаки отличия на форменках офицеров; на пятиугольную звездочку с плугом и молотом накрест посередине. Один из ординарцев весело заметил, что звездочка не так уж и плоха: лично ему она напоминает красную планету Марс, а Марс у нас с древности бог войны).

В общем, в штабе были налаженность и порядок, как говорят моряки. Все работало, все кое-что делало.

После обеда в еще не национализированном «Кафе Париж», состоящего из тарелки «капустного супа с мясом» (наверное, была тпру-тпру) и тертой картошки с салом – все за 7 рублей – я отправился в Губернский военный комиссариат, Губвоенком, для получения хлеба на время пребывания в Ярославле. Путь предстоял через весь город. И вот тут-то я увидел, что наделали большевики в городе во время знаменитого июльского восстания.

Русская Мессина

Стааль предупредил: увижу развалины Мессины, «картина посильней Сицилии и Калабрии после землетрясения 1908 года».

Мне говорили: старинного, былого красивого русского Ярославля более нет; старый город стерт с лица земли большевиками…

Мне пересказывали ужасы подавления восстания: об ультиматуме большевиков обывателям – или обыватели сдадутся, или большевики применят удушливые газы. Говорили о неуступчивости обывателей и, в конце концов, о применении большевиками артиллерии, какой хватило бы на разгром Москвы, а не только невеликого среднерусского города. Передавали леденящие душу подробности: в июле в старом городе всюду лежали поджаренные нагие люди; мужчины, старики, женщины, дети. Была картина апокалипсиса, усугубленная недопущением Красного Креста к разбору завалов. Всюду стоял запах гари и разлагающихся тел, не исчезнувший и с наступлением холодов…

Будучи готовым к худшему, я увидел то, что превзошло самые мрачные ожидания. Печальную картину представил из себя гостиный двор – наполовину разрушенный, везде со следами снарядов и пуль. Разбитые главы церквей – пробитые снарядами стены и башни – груды мусора, битого кирпича и известки. Многие частные дома тоже пострадали от обстрела. Деревья обожжены.

Но уже совсем грустную панораму я узрел, когда вышел в предместье, где был «деревянный город» – теперь это была выжженная, разбитая с остатками печей и труб, с грудами железа – пустыня. Меж обломков виделись фигуры людей, что-то разрывающих в кучах мусора и пепла; по-видимому, это были хозяева и жильцы бывших месяца три тому назад на этих местах домов. Во влажном прохладном воздухе стоял смрад. Какой-то всклокоченный человек сооружал дощатый навес над склеванным пулями домишкой…

Я прошел по всему предместью, разглядывая эти остатки города, и затем на трамвайчике поехал в комиссариат. Там получил свой хлеб и возвратился в квартиру к Стаалям.

Разговор со Стаалем

Уже вечером перед сном, воспользовавшись, что Стааль один – я с ним заговорил вообще о большевиках и о службе у них в частности. Стааль рассказал, что на успех «белого дела» более рассчитывать нельзя, особенно на Северном фронте, ибо союзники по всей вероятности скоро уйдут; как раз сегодня один, взятый в плен американец заявил, что союзники по случаю окончания войны с немцами отзывают свои войска обратно.

На мой вопрос, что же думает он предпринимать, если белые победят, Стааль ухмыльнулся как-то кисло и, скосив на меня глаза, сказал – ну что же, придется расплачиваться:

«Стаали старые вояки. Кому мы только не служили на Руси-матушке. Наш пращур фон-Стааль приехал сюда с Екатериной. Сынок его, Карл Густавович Стааль – герой войны с Наполеоном».

«Да, я читал о нем в «Былом и думах» Герцена».

«Карл Густавович Стааль, московский комендант, спас этого великовозрастного лоботряса от ареста. И вот вам результат: нигилисты, циники, теперь и большевики носятся с Герценом как с иконой. Что лучше для нас, вояк: вмешиваться в ход истории или верно служить? Не знаю, Павел Васильевич. Не знаю. Одного сына я потерял в Цусимском бою. Второго при вашем свидетельстве забрали в тверскую чеку. Не имея сведений, что вы там, молодежь, сочинила – неужто у вас действительно был заговор? – сейчас я готов сделать все для спасения сына».

В комнату вошла дочь Стааля. На этом наш разговор оборвался и мы его не начинали в другой раз.

Морской клуб

На второй день мне пришлось обедать уже в «Советской общественной столовой» – и я закаялся когда-либо пойти в подобное учреждение еще раз. На первое – суп из селедки; никогда в жизни хуже ничего не ел: соленая селедка, сваренная в собственном рассоле, куда для сытости прибавлено две-три нечищеных картошки. На второе вареная картошка без мундира.

Я посмотрел на созданий в грязных опорках и рваных чулках, в засаленных кофтах с засученными сальными рукавами и со струпьями в волосах – созданий, долженствующих исполнять роли «советских официанток» – и, представив процедуру чистки этого картофеля, послал к дьяволам все и, решив лучше даже голодовать, ушел.

Как назло, «Кафе Париж» было закрыто.

Вечером Стааль предложил нам с Зубовым сходить посидеть в морской клуб. Мы отправились. Симпатичное помещение – небольшой зал с роялем, в другой комнатке буфет. Попросили чаю, шоколаду, сыру, хлеба или, если нет, лепешек. Оказалось, что все кроме хлеба имеется. Мы плотно поужинали. Симпатичный буфетчик, оказавшийся старым унтер-офицером Балтийского флота, подсел сам к нам и стал расспрашивать о том о сем.

В Собрании абсолютно никого не было и мы с громадным удовольствием болтали о прошлых днях, о плаваниях, о командирах, вообще о всем, о чем говорят встретившиеся моряки.

Было уже поздно – около 10 часов, когда вдруг в Собрании появилось новое лицо – низкий разухабистый, растерзанный матрос с традиционным вихром волос из-под фуражки, сравнительно молодой – с винтовкой на поясе и красной бумажной розой в петличке. И буфетчик, и Стааль приветствовали его первыми. Он развязно раскланялся с нами. Обратился к буфетчику с просьбой дать «пожрать». Залпом стоя выпил стакана три чая, съел десяток лепешек и присел к нам.

А Стааль в это время уже успел сообщить нам с Зубовым, что мы видим перед собою замечательного пианиста-самоучку.

В подтверждение