«Когда мы вместе работали над переводом брошюры, я видела, как много такая работа значит для него, как она стимулирует его амбиции. Он и сам не стеснялся признать, что презирает физический труд», — писала она.

А его внутри раздирали нехилые противоречия. Так, великовозрастному бамбино не очень нравилось, когда его называли уменьшительно-ласкательно Бенито. А до Большого Бена он явно не дотягивал: всего на полголовы выше Анжелики. Фривольно-одесский вариант — Беня — этому уклонисту от армии был вообще непонятен.

Можно и просто Бен, но это как-то по-пролетарски, а он всё-таки сын учительницы, сам пытался в школе работать. И родился не в Риме, где тысячи рабов испокон веков ублажали недобитую знать, а в самой революционной части Италии, где каждый второй — анархист.

— Мир просто несправедлив ко мне, — сказал уклонист в первый же день, когда Балабанова вела его, как маленького, в муниципальную баню. — Ничего, мне недолго ходить униженным и оскорблённым. Очень скоро мои идеи выстрелят!

Пока никаких идей у подшефного не наблюдалось. И Анжелика быстро почувствовала его дикую нетерпимость к любому давлению.

— Товарищ! Я ведь помочь хочу, я скорее коллега, чем учитель!

— Не называйте меня «товарищ»! И я сам учитель! — взъярился молодой человек.

Вчера он получил пятьдесят франков за перевод брошюры, и сегодня уже считал позволительным повышать на Балабанову голос.

Бен менялся буквально на глазах. Прочитав «Манифест коммунистической партии», потащил Анжелику в пивной зал, где по вечерам собирались мужчины, с удовольствием выясняющие, кто кого из политиков больше уважает. Это место притягивало Муссолини. Он с наслаждением слушал. А через полчаса ввязался в спор, да так яростно, так энергично стал что-то доказывать какому-то интеллигенту с профессорской бородкой, что дело чуть не дошло до драки. По дороге домой она пыталась успокоить молодого спорщика.

— Да ладно! — рассмеялся Бен. — Я просто оттачиваю голос. Но этого бородатого философа я срезал, будет знать!

Кстати, позже и сам стал считать себя философом. Услышав про Гегеля, заинтересовался им:

— О, вот это интересно! Правильно он говорит, что мир делится на две части: Я и не-Я!

Книги по марксизму, которые Анжелика приносила, перестали его интересовать.

— Недостаточно быть бунтарём! — пыталась убедить она. — Невозможно уничтожить несправедливость, просто злясь на неё. Чтобы вести за собой, нужно многое знать, анализировать неудачи и успех. Читай больше!

А он отвечал ей:

— Вот эти две — Ницше и Шопенгауэра — возьму, а на остальные времени не хватит.

Его уверенность в себе росла день ото дня, он стал щепетильным к своей внешности, в манерах почти исчезла истеричность. Всё чаще Бен садился за письменный стол и делал какие-то наброски. «Это очень хорошо, пусть пробует свои силы, пусть учится», — думала про себя Анжелика.

Разница в шесть лет позволяла Балабановой терпеливо относиться к его напыщенному эгоизму. «Его индивидуализм, восхваление силы и физической храбрости — это всего лишь компенсация собственной слабости, жажды личного признания и самоутверждения, — пыталась Анжелика сама себя убедить. — Все мачо такие. Сумятица в голове пройдёт, как только он почувствует себя по-настоящему равным другим людям».

Однако он не хотел быть равным кому-то. Он всегда хотел одного — стать первым.

По вечерам они теперь учили иностранные языки. Это давалось ему легко — благодаря абсолютному музыкальному слуху. Но Бен мгновенно забросил словари, когда в руки попался аккордеон.

Порой она возвращалась домой поздно, и он встречал её песней, только что подобранной на слух. В такие моменты ей казалось, что они будут счастливы. Да, счастье было так возможно, так близко. Не судьба. Нет, скорее, к счастью — столь неосторожно чуть не влюбилась по уши она.

Анжелика из последних сил держалась. Твердила каждый день себе:

— Нет, на моей душе играть нельзя!

Купила ему скрипочку задорого. Музыка, кстати, немало сблизила их. Бен стал чаще и откровеннее рассказывать о себе, о своём горьком детстве. Хотя вряд ли оно было горше, чем у детей итальянских работяг.

— Кем я только не был! — себя жалеючи, вздыхал вчерашний бездомный. — Был бы верующим человеком, обязательно воскликнул бы: «Боже правый, за что?!» Я работал на стройках, грузчиком, посыльным на побегушках, ел на жалкие подаяния, меня несколько раз арестовывали за бродяжничество. И почему я должен страдать?!

Этот риторический вопрос молодой Муссолини задавал ей всё чаще, как только узнал, что она не из бедной семьи. «Горжусь, что рядом женщина из того класса, в котором по справедливости должен находиться я, равный ей или даже выше», — наверняка так он думал про себя. Анжелика очень быстро стала для него единственным человеком, с которым он был самим собой, которого можно не бояться и кому не нужно лгать.

Как-то он провожал её на вокзал: Анжелика уезжала ненадолго в Женеву. Они шли по парку, и он рассказывал:

— Приехав сюда, в Лугано, я жил по горло в нищете. Однажды проходил мимо этого парка и был совсем несчастный от голода, думал, что не доживу до утра. Две пожилые англичанки сидели на скамейке и обедали — хлеб, сыр, яйца! Я не смог сдержаться, бросился на одну старую ведьму и вырвал еду у неё из рук. М-да… Хорошо, что она не сопротивлялась. Иначе я задушил бы их обеих…

Он грязно выругался.

— Эй, а нельзя ли без этих дурных слов? — попыталась его остановить Анжелика. — Я ведь не мужичок из пивного зала!

А Бен вдруг стал смеяться. Сунул руки в карманы нового пальто и залился, глядя ей в лицо и раскачиваясь всем телом.

— Да лучше бы я их убил! Ох-х, когда же придёт мой час реванша? Сколько можно ждать?

До самого вокзала они молчали. Впервые она села в поезд, не попрощавшись. И в Женеве всё из рук валилось. Когда вернулась, Бен сидел на стуле посреди комнаты, ждал. Глаза — как у раненого оленёнка.

— Чао! Верни наши отношения, prego!

Она помогала Ленину в подготовке к съезду РСДРП и надолго уехала в Швецию. Муссолини не писал ей. От друзей она знала, что Бен тоже весь в работе. Его статью опубликовала газета «Аванти!» — центральный орган итальянских социалистов, и он, страшно гордый, ходит по Лугано в новом галстуке.

А потом он вдруг проявился в Лозанне. И это был бы не Муссолини, если б не устроил грандиозный скандал. Всё произошло в католической церкви на лекции, с которой выступал перед молодёжью итальянский священник. И надо же было ему произнести сакраментальную фразу:

— Разве кто-то посмеет