как и предрекал председатель, заметно прибавилось. Рук стало катастрофически не хватать, так что Иван с утра до тёмной ноченьки пропадал в поле. На помощь родному колхозу пришли дети и старики. Детишек Иван жалел, ставил на лёгкую работу, в основном сено убирать да прополкой заниматься. Гулять по ночам стало не то чтобы некогда, просто на посиделки сил уже не хватало, но Иван всё же бегал на встречи с Лидой. Молодость брала своё. Целовались до зари. Все скамейки в селе обсидели до блеска, все дорожки исходили до камней. Как-то после особо тяжёлого дня Иван обнял Лиду и, как ему показалось, лишь на секундочку закрыл глаза. Проснулся он уже под утро, когда петухи по всему селу наперебой горланить начали. Лида на коленях держала лохматую голову Вани и задумчиво перебирала его волосы, улыбаясь своим невесёлым думам.

– Это как это, – вскочив, удивился Иван. – Только что ночь была. Я что, проспал?

Он растерянно уставился на Лиду и как-то по-детски захлопал глазами. Лида засмеялась:

– Я нарочно не стала тебя будить, а то скоро того и гляди на ходу спать будешь, как Васькин мерин.

– Нашла с кем сравнивать, – обиделся Иван, смачно зевнул и поёжился от утренней прохлады. – Ты что, так и просидела всю ночь?

– Так и просидела. Тебя вот-вот на войну заберут, нескоро, видать, свидимся. Так хоть сейчас насидеться с тобой.

– Лидуня, – заулыбался Иван. – Да я тебя, знаешь, как люблю? Я тебя и там всегда помнить буду. Ты не грусти. Гадов мы быстренько перебьём. Вот увидишь. А, когда вернусь, свадьбу сыграем. Ты ведь пойдёшь за меня замуж?

Иван обнял Лиду и, не дожидаясь ответа, крепко поцеловал её. Лида снова засмеялась:

– Вот оглашенный, чуть не задушил. Пойду, только успокойся. Куда же я денусь от такого настырного.

– Эх, и заживём мы с тобой, Лидуня. Душа в душу. Я тебя на руках носить буду. Ей богу, всю жизнь любить буду. Не веришь?

Иван вскочил со скамейки, подхватил Лиду на руки и закружился с ней на мокрой от росы траве. Лида обхватила его за крепкую шею и, не переставая смеяться, поцеловала Ивана.

А через час его звонкий голос снова был слышен во всех уголках села:

– Лизавета, Праксея, с граблями в поле, сено шевелить. Тётка Василиса, бери робят и на прополку…

Так прошли дни первого лета войны. Наступила осень со своими нудными, холодными дождями. Серые тучи, казалось, как упали на землю да так и остались там валяться в образе промозглого до костей тумана. Дороги размыло так, что телеги застревали намертво. Бедные лошади рвали жилы, чтобы стронуть их с места, но жирная грязь крепко держала колёса, и порой казалось, что никакая сила не сможет вынуть их из трясины. Трактора намяли клеи по оси, и местами, когда трактор ехал, была видна только кабина да выхлопная труба, чадящая копотью надрывно тарахтящего мотора. По утрам зачастую бывали небольшие заморозки, оставляющие на пожухлой траве белый ненадёжный налёт. Лужи покрывались тонким слоем льда и таяли только к обеду. В небе уже не летали стройными косяками журавли, не носились черными стаями туда-сюда бестолковые грачи. Все они уже давным-давно долетели до тёплых мест и вовсю обживали южные просторы, свои зимние курорты.

Работы в поле давно уже закончились, зерно засыпано в склады, часть увезена в район. Несмотря на засушливый год, кормов заготовили в достатке. Технику поставили на ремонт и зимнее хранение. В углу мастерской сиротливо стояло несколько машин. Их хозяева сейчас вместо рычагов держали в заскорузлых от работы руках оружие, месили кирзовыми сапогами бесконечные фронтовые дороги. Редкие письма-треугольники приносили весточки от солдат, вселяя надежду родным. Стали появляться на селе и другие весточки, страшные весточки-похоронки. Пройдёт, бывало, почтальон по улице, а вслед ему слышатся либо радостные восклицания, либо истошные крики осиротевших жён и детей. Война витала над страной не щадя никого.

Дождался своей очереди отправляться на фронт и Иван Селиверстов. В этот день он безвылазно сидел в конторе, писал наряды. Иван мельком видел, как мимо окон пробежал посыльный из сельсовета, и тут же услышал, как хлопнула входная дверь. Посыльный вошёл в контору. Все, кто был там, как по команде оторвали взгляды от столов и уставились на курьера. Так обычно приносили повестки на фронт.

– Сколько? – коротко спросил председатель.

Он уже порою не знал, кого наряжать на работы, так резко поубавилось колхозников за последнее время.

– Восемь, Пётр Ефимович, – ответил посыльный и взглянул на Ивана.

Тот каждый день ждал этой минуты, даже в военкомат не раз ходил, но пока всё понапрасну. Иван понял, что вот и настала его очередь встать на защиту своей Родины. Он встал и подошёл к посыльному.

– Держи, Иван, дождался наконец-то.

Иван взял в руки маленький листочек бумажки и пробежал по нему глазами.

– Когда, Ваня? – спросил председатель.

– Пятого ноября. К шести часам велено явиться. Завтра, Пётр Ефимович, – улыбнувшись, ответил Иван.

Председатель вышел из-за стола и подошёл к нему.

– Ну что же, бригадир, считай, что дела я у тебя принял, – сказал Пётр Ефимович, обнимая Ивана. – Работал ты отлично, даже лучше, с огоньком. Уверен, что и там ты достойно будешь громить врага. И учти, Ваня, я не прощаюсь с тобой. После победы подучишься и меня, старика, заменишь. Это я тебе твёрдо обещаю.

Вечером Мария Игнатьевна собирала Ванин чемоданчик и тайком утирала слёзы, как в избу вбежала Лида и с порога кинулась Ване на шею.

– Ваня, милый, родной… – запричитала девушка.

– Ну, ну, ты чего, Лида, – Иван даже как-то растерялся. – Да вернусь я. Обещаю, что вернусь. Лидуся, мы же с тобой обо всём уже переговорили.

– Переговорили, а мне всё не верилось. Ваня.

– Тётя Маруся, да скажи ты ей, – не выдержал Иван.

Тётка только рукой махнула и вытерла глаза уголком платка.

Провожали ребят всем селом. Как всегда, пиликала гармошка, кто-то даже пытался что-то спеть, но быстро затих. Пётр Ефимович сказал призывникам небольшую напутственную речь, и подводы с будущими солдатами тронулись в путь. Лида поехала с Иваном в город. Иван поцеловал на прощание Марию Игнатьевну, сестрёнку с братишкой и зашагал рядом с телегой.

Глава 4.

Всё это Иван вспомнил, сидя на полуразрушенном укрытии и глядя на сожжённые и втоптанные в грязь колосья пшеницы. Он не понаслышке знал настоящую цену крестьянскому труду, цену хлебу. Накануне, строя укрепления, Иван дивился воронежскому чернозёму, ходил по полю, рассматривал налитые спелым зерном колосья, а сейчас эта благодатная земля была вся испахана