– Но ты не жалеешь о его решении стать военным? – спросил Даниэль. – Не думаешь, что иначе он остался бы жив?

– Разумеется, нет, для нас Франция – не пустое слово. То, что придает смысл жизни, придает смысл и смерти.

* * *

В начале декабря Мари позвонил Луи Варнье, мэтр-витражист из Сент-Уэна, который беспокоился, уже много месяцев не получая от нее вестей, – Мари не стала с ним разговаривать, и Жанна рассказала о несчастье, постигшем семью, и о депрессии дочери. В следующее воскресенье Варнье позвонил в дверь и попросил позвать ученицу, но та отказалась, Это не каприз, у меня пусто внутри и сил совсем нет. Даниэль так настаивал, чтобы Мари поговорила с мэтром хотя бы пять минут, что та согласилась. Мари, ваш брат умер, и я понимаю, что вам ничего не хочется, мой сын погиб при Гарильяно, и часть меня похоронили вместе с ним, но то, что мы делаем, важнее нашего горя, мы ничто, нас сразу забудут, останется только одно – наши дела, ведь эти церкви, прошедшие сквозь века, нуждаются в нас, чтобы существовать, мы здесь, чтобы их восстановить, чтобы возвести выбитые витражи, воскресить их, явить чудо их красоты. Никто не помнит имен строителей соборов, тысяч мужчин и женщин, которые посвятили миг своей короткой жизни их возведению, чтобы создать нечто величественное и грандиозное. Что останется от нашего пребывания на земле? Ничего, а вот они живут в каждой скульптуре, в инкрустированных деревянных креслах, в кружевном камне и в витражах, которые так нас восхищают. Вы должны вернуться и выполнить свою работу, ради которой вы существуете на этой земле. Храните свою боль внутри. К тому же мне нужна ваша помощь – после вашего ухода витражи церкви Святого Иоанна Крестителя так и остались неоконченными, они ждут только вас, возвращайтесь к работе, это ваш долг.

Не дожидаясь ответа, Луи Варнье попрощался с Жанной и Даниэлем и покинул дом. Три дня спустя Мари встала на рассвете, никого не предупредив, доехала до мэрии Сент-Уэна на метро и автобусе, прошагала пешком двадцать минут, зашла в мастерскую, поздоровалась с мэтром Варнье и коллегами, словно рассталась с ними вчера, и устроилась на своем рабочем месте.

Однажды днем Мари в очередной раз решала, как соединить элементы старинного панно разной толщины, сомневаясь, накладывать ли замазку с обеих сторон, чтобы укрепить свинцовый переплет и повысить его герметичность, и вдруг подумала: ведь она больше не верит в Бога, она не просто атеистка, но и ненавидит религию со всеми атрибутами, почему же ее так трогают эти святые образы, эти библейские персонажи, которых никогда не существовало? Почему она так старается их возвеличить, притом что у нее трескаются пальцы и болит спина? Но Мари не нашла объяснения этому противоречию. Потому что это воплощение красоты, решила она. Просто-напросто.

В начале года Мари спросила у матери, можно ли ночевать в мастерской, чтобы не ездить по полтора часа утром и вечером в давке. Жанну вопрос застал врасплох, мысль пришлась ей не по нраву, Я спрошу у твоего отца, что он об этом думает.

– Не стоит, его ответ меня не интересует. Не говори мне больше о нем.

Мари сложила вещи в дорожную сумку и устроилась в маленькой комнатке, где раньше спал Варнье, а теперь пустил под кладовку. Она оставалась там всю неделю, работала три лишних часа в день, готовила еду на плитке и возвращалась в Сен-Мор на выходные. Когда Морис заметил ей, что так не принято и он хочет, чтобы дочь возвращалась по вечерам домой, она пожала плечами и ушла, не ответив.

* * *

После двух лет подготовительного класса в Фенелоне Арлена сдала вступительные экзамены в женскую Высшую нормальную школу в Севре – запрет на участие в конкурсе мужской школы на улице Ульм действовал и после Освобождения. Ее удивило то, как мало соискательниц сидит в экзаменационном зале Сорбонны – всего девятнадцать девушек. В субботу, двадцать шестого июня, в одиннадцать сорок, вернувшись с рынка вместе с Ирен, она обнаружила в почтовом ящике письмо на бланке Высшей нормальной школы, в котором сообщалось, что она прошла второй из четырнадцати. Там же содержалась информация насчет обучения. Когда Арлена объявила, что с блеском сдала экзамен, мать не слишком обрадовалась, И сколько все это продлится?

– Два года до диплома, а если захочу получить профессорское звание, то минимум четыре.

– А платить-то кто будет? У меня денег нет. Тебе надо работать, чтобы помогать мне и сестрам, ты об этом подумала? Ты и так уже долго учишься, пора приносить зарплату!

– Не волнуйся, все за госсчет, я ведь дочь погибшего фронтовика.

– Это как так? Твой отец не погиб! Я ничего не подписывала!

– Я подписалась за тебя, а иначе как бы я училась? Тебе в голову не приходило? Хватит уже упрямиться, папа не вернется. Он пропал восемь лет назад.

– Говорю же, твой отец жив, я всегда думаю о нем.

– Да ну! А как поживает Ролан?

– Как тебе не стыдно! Мы просто дружим, и все. Так, хватит надо мной издеваться! Или ты будешь работать как следует, или убирайся!

И в ту же субботу в половине первого дня разъяренная Арлена покинула отчий дом с чемоданом вещей и куда более тяжелой сумкой с книгами, которая готова была лопнуть. Крикнув, что ноги ее больше не будет в этой тюряге, она с такой силой хлопнула дверью, что стены затряслись не меньше, чем она сама. Оказавшись на улице Аристида Бриана, она направилась к вокзалу и на перекрестке поставила чемодан, не зная, где найти приют. Потом села на сто двенадцатый автобус, идущий в Венсен, позвонила в дверь Вивиан, которая недавно переехала в новую квартиру, поскольку старая была разбомблена, и рассказала ей о ссоре. Бабушка устроила ее на диване, предложила выпить по стаканчику игристого, чтобы отпраздновать успех на экзаменах и поднять дух, пообещала завтра же вступиться за нее, поскольку была уверена, что виной всему сорванные нервы и скоро это станет лишь дурным воспоминанием, мимолетной склокой, которые неизбежно случаются между матерью и дочерью. Увы, ее миссия добрых услуг и хождения туда-обратно натолкнулись на стену взаимного гнева и непонимания, Арлена и Ирен не отступали ни на пядь, Я права, а она нет! Ирен настаивала, чтобы дочь