– А нам? – напомнил сержант.

– Вы чего… тоже арестованные? – удивился сержант. – Мне только двоим было сказано отнести.

– Мы не арестованные, – с обидой отвечал сержант, – но раз здесь только арестованных кормят, пускай и нас арестуют.

– Я вас не знаю, – озаботился боец. – Вы сами кто и откуда здесь появились?

– Нашу часть разбомбили. Мы с ними к вам пришли. А потом нас в роту отправили, – разъяснил сержант.

– В какую роту? – продолжал разбирательство боец.

– Не знаю. Нам номер не сказали. Дали лопаты и велели копать здесь. В этой роте командир с усами такими… – и сержант двумя пальцами показал «висячие» усы комроты.

– А! Так это вторая рота. Комроты – старший лейтенант Бурыкин. Пошли отведу, там кормиться будете. – И боец, не торопясь, пошел по траншее.

– До свидания, товарищ майор, – отдал честь сержант, – до свидания, товарищ старший лейтенант. Спасибо вам.

– За что? – удивился Туманов.

– За то, что не бросили, – улыбнулся сержант и поспешил вслед за кашеваром.

Красноармейцы неуклюже откозыряли, потоптались на месте, но, так ничего и не сказав, последовали за своим командиром.

Миша открыл чемодан, достал оттуда две ложки. Одну отдал Туманову, а при помощи второй начал лихорадочно поглощать содержимое котелка. Через мгновение котелок был пуст, а краюха хлеба была съедена.

Наблюдавший за этим конвоир не выдержал и расхохотался.

– Чего смешного? – обиделся Миша. – Голодного человека не видел?

Но обида толстого обжоры еще больше рассмешила конвоира. Впрочем, скоро смеяться он перестал, но не потому, что пожалел Мишу, а потому, что в окопе появился капитан Шарафутдинов.

– Как копали? – спросил он у вставшего по стойке «смирно» конвойного.

– Хорошо копали, товарищ капитан. По-стахановски[70], – уверенно доложил конвоир.

– Одевайтесь, – распорядился капитан, – вас командир полка ждет.

– На расстрел? – поинтересовался Миша, у которого после еды значительно улучшилось настроение.

– Да, – спокойно ответил капитан.

Они подошли к командному пункту полка. Два связиста пробежали мимо них, у одного за спиной наподобие рюкзака была привязана огромная катушка с медным проводом, второй связист разматывал этот провод.

Полковник стоял спиной к ним впереди свой небольшой свиты. Метрах в сорока от командира полка стояли пять человек без сапог, ремней и знаков различий. Трое из них, судя по хорошим габардиновым[71] гимнастеркам, были офицерами, остальные – рядовыми бойцами. Перед ними застыла расстрельная команда.

– Пришли? – обернулся к корреспондентам полковник.

– Так точно, – негромко ответил Шарафутдинов.

– Начинайте, – распорядился полковник.

Лейтенант, начальник расстрельной команды, сделал шаг вперед и начал читать с листка, который он держал в руках, приказ:

– За самовольное, трусливое оставление своих частей, утерю вверенного оружия и предательство своих товарищей, по законам военного времени бывшие капитан Лиходеев, старший лейтенант Конопкин, старший лейтенант Васильев, рядовые Паршин и Ерофеев приговариваются к расстрелу. Приговор привести в исполнение немедленно! Председатель военного трибунала пятьдесят четвертого стрелкового полка сто двадцать шестой стрелковой дивизии полковник Берзарин.

Лейтенант-начальник сделал шаг назад и скомандовал:

– Заряжай!

Солдаты перевели затворы винтовок.

– Цельсь!

Расстрельная команда вскинула винтовки.

– Пли!

Раздался залп.

Приговоренные сразу же обмякли и повалились в разные стороны.

– А вы говорите «неприятности»! – сказал корреспондентам повернувшийся к ним полковник.

И пока хмурые солдаты скидывали тела казненных в заранее вырытую яму, полковник по пути к своему блиндажу, совершенно не заботясь о том, слышат его или нет, отрывисто доложил корреспондентам обстановку на текущий момент:

– Связь с штабом армии установлена. Там, в штабе, подтвердили и ваши личности, и ваши полномочия. Сейчас немцы начнут авианалет, а после него предпримут атаку на наши позиции. Поздно вечером в тыл пойдет грузовик с ранеными. Если в грузовике будет место и если вы уцелеете после всего, что здесь сейчас начнется, можете отправляться с этой машиной в тыл. Все!

И в это же мгновение небо загудело авиационными моторами.

– В-о-оздух! – истошно и запоздало закричал кто-то.

В мгновение корреспонденты оказались одни. Позиции обезлюдели. Люди забились в блиндажи, щели, какие-то немыслимые норы. Туманов и Миша побежали к ближайшей линии окопов и почти достигли ее, когда воздух над их головами лопнул, а на земле разорвалась первая бомба.

Горячей взрывной волной их перебросило через окоп на высокий земляной бруствер. Боковым зрением, уже падая, Туманов увидел, как над их головами пролетел огромный Мишин чемодан с фотолабораторией.

У них еще хватило остатков разума сползти с бруствера вниз, в окоп. Но как только они оказались на самом дне траншеи, дальше ими двигал только инстинкт самосохранения. Полный Миша полз по дну траншеи, пока не наткнулся на чьи-то ноги в грубых солдатских ботинках с распущенными обмотками, торчавшие из-под осевшей от взрыва бревенчатой крыши блиндажа.

Как осьминог, поэтапно, Миша вталкивал свое огромное тело в узкую щель к хозяину расхристанных ног. Но, видимо, блиндаж после обрушения сделался столь небольшим, что мог принять под свою защиту только Мишин торс, а ноги остались торчать снаружи.

Немецкие самолеты не торопясь заходили на цель, ложились на крыло и с диким воем сваливались в пикирование для бомбометаний.

В отличие от Миши, Туманов не нашел себе укрытия и сидел на дне траншеи, вжавшись спиной в земляную стену и обхватив голову руками. В какой-то момент после очень сильного и близкого взрыва стало тихо, и ему показалось, что бомбежка закончилась. Он осторожно отвел руки и поднял голову вверх… Прямо на него летел в полном безмолвии немецкий бомбардировщик. Летел так низко, что Туманов на мгновение увидел черные подтеки масла на фюзеляже самолета в том месте, где из двигателя торчали выхлопные трубы, потом промелькнули заклепки на авиационном алюминии. И Туманов успел подумать, что самолет не новый, с царапинами на краске и многочисленными вмятинами. А потом он увидел, как из-под крыла самолета отделилась небольшая, казавшаяся черной на фоне неба бомба и, кувыркаясь, полетела прямо в то место, где скрывался он.

Туманов завороженно смотрел на крутившийся в небе предмет, пока над ним сначала не возвысились, а потом не сомкнулись стены окопа.

Позиций полка больше не существовало. Все было перепахано взрывами, засыпано землей и песком, завалено горевшими бревнами. Казалось, что погибли все.

Но вот засвистели командирские свистки, по уцелевшим траншеям побежали невесть откуда взявшиеся связные, собирая сведения о погибших и раненых. Артиллеристы устанавливали на позиции перевернутые пушки, выносили из окопов спрятанные ящики со снарядами. Уже работали лопатами пулеметчики, восстанавливая пулеметные гнезда, истошно орал на них старшина – командир пулеметного взвода; санинструкторы, сплошь мужчины, оттаскивали раненых за холм с командным пунктом, где около свеженасыпанной дезертирской могилы было развернуто некое подобие медсанбата.

До убитых руки не доходили… вот-вот должны были начать наступление немцы.

Зашевелилась земля в траншее, и скоро из-под гранул высохшего чернозема проявилась человеческая фигура. Туманов затряс головой, долго отплевывался от скрипевшей на зубах земли, потом попытался встать. Хрипло выдохнул несколько раз: – А-а! А! – проверяя слух и голос. Все было в порядке. Видимо, у него была скоротечная контузия от взрыва – когда он не слышал рева бомбардировщика и взрыва бомбы.

Рядом работали двое солдат: выкидывали из траншеи землю.

– Порядок?.. Товарищ командир? – спросил один из них, вглядевшись в шатающегося корреспондента.

– Порядок, – махнул рукой Туманов, сделал несколько шагов навстречу солдатам, но тут же вернулся, выкопал свой вещмешок и пошел искать Михаила.

Он нашел его на перекрестке нескольких траншей и ходов сообщений – на крошечной «площади», которая была самым оживленным местом траншейных «улиц» и «переулков». Миша проводил ревизию своей фотолаборатории.

– Матовое стекло на увеличителе разбилось, – мрачно сообщил он подошедшему Туманову. – Объективы целы, но бутыль с приготовленным гидрохиноном[72] – вдребезги. Положим, матовое стекло я в армейской многотиражке достану, раскулачу кого-нибудь из местных наппельбаумов[73], а вот с раствором плохо!

И только после этого поинтересовался:

– Ты-то как? Не ранен?

– Нет, – счастливо улыбнулся Туманов, – только на время слух потерял. Но сейчас все слышу. Знатная была бомбежка!