Пусть я и уступал в ловкости американским сверстникам, я вообще-то не был таким неуклюжим, как ты себе вообразил, я просто не старался. Я не мог распределять силы поровну, я не метил в ремонтники или механики, я хотел лишь побыстрее стать первоклассным стрелком.

Время поджимало, я уже слышал вдали шаги Смерти.

Кое-как я высидел первые два урока, и вот наконец начался третий. Это была лекция по вооружению, и вел ее ты, техник по вооружению Иэн Фергюсон. В прошлый раз ты пообещал, что расскажешь про некую сверхмощную взрывчатку нового типа. Слова “сверхмощная взрывчатка” – пшшш! – выжгли мне на сердце клеймо с запахом гари. В моем словаре у них было особое толкование: одна жизнь в обмен на множество жизней.

Ты вошел в аудиторию с рулоном плотной бумаги под мышкой, держа в руках какие-то штуковины, похожие на тюбики зубной пасты. Я догадался, что в них-то и хранилась та самая специально изготовленная взрывчатка. Командир отряда громко приказал всем встать для приветствия, и я ощутил легкую дрожь в руках – это был радостный трепет опытного наездника при виде великолепного редкого скакуна.

Все сели, я открыл тетрадь, и вдруг кто-то выкрикнул мой номер:

– 635, встал! – Голос принадлежал командиру отряда. – Проверял внешний вид? – сурово спросил он.

Я пощупал кепи, кокарда была ровно по центру. Потрогал заодно воротничок, и сердце екнуло: да чтоб тебя, не застегнут. После утренней зарядки с меня пот лил ручьем, я расстегнул верхний крючок, чтобы охладиться, и надо же, забыл вернуть его обратно.

Я лихорадочно застегнулся, но было уже поздно.

– Эту лекцию будешь слушать стоя, – отчеканил командир отряда с каменным лицом, – в назидание всем нарушителям дисциплины.

На глазах у всех я встал в угол, на который указал командир. Я заметил, что ты глянул на меня и уголки твоих губ шевельнулись, как будто ты хотел что-то сказать, но сдержался.

Сотни взглядов сдирали с меня форму, и я сгорал от стыда, точно раздетый донага. Удивительно: казалось бы, пощечина гораздо обиднее, чем стояние в углу, но я не помнил, чтобы после утренней пощечины мне было так же больно, как в эту минуту. Я верил, что унижения давно покрыли кожу твердым струпом и я стал неуязвим, как алмазный Будда, – кто же знал, что даже в этой броне оставалась брешь.

Брешью был ты, Иэн. Мне было не все равно, что ты обо мне подумаешь.

Воротничок был расстегнут с самого завтрака, командир отряда наверняка обнаружил это на первых двух уроках, но удар нанес только сейчас. Знал, куда бить, чтобы было побольнее.

Командир отряда возненавидел меня чуть ли не с первой секунды. Ему не нравилось, что после воскресной уборки я ложился на кровать с книжкой, а не слонялся, как он, по рынку и не сидел в лапшичной у рыночных ворот, болтая с недавно овдовевшей хозяйкой; ему не нравилось, что я время от времени подстригал на табурете ногти, а после сметал обрезки в кучку и выкидывал их в помойку у входа, а не выковыривал, как он, ногтем грязь из-под других ногтей, чтобы запустить ее (как и то, что соскребалось с зубов) в стену или в чужую москитную сетку; еще ему не нравилось, что я аккуратно обернул все свои учебники в промасленную бумагу и не отрываю, как он, уголки обложек, чтобы вытереть сопли или промокнуть кровь с десны.

Ему много чего во мне не нравилось, это лишь часть того, что он не стыдился озвучить. Когда рядом были другие курсанты, он бранился, явно имея в виду меня:

– Строит из себя хер пойми кого!

Однако о некоторых моих прегрешениях командир отряда предпочитал умалчивать – например, о том, что на занятиях я первым понимал американских инструкторов, а ему приходилось нетерпеливо ждать, пока наш переводчик переведет их слова на корявый китайский; о том, что я мог рассеянно, вполуха слушать лекции по политической обстановке и все равно с легкостью сдавать экзамены на отметку “хорошо”, а он, даже если зубрил ночами, еле-еле набирал “удовлетворительно”.

Собственно, причин симпатии или антипатии между двумя людьми может быть много, а может и не быть вообще. Порой человеческие отношения проще объяснить через аналогию из мира животных: мы с командиром отряда были собаками, которые не сошлись запахом, только и всего.

Мой природный, неизменяемый запах навлек на меня уйму неприятностей. Еще больше неприятностей поджидало меня впереди, притаившись в засаде, чтобы напасть исподтишка. Командир отряда заставлял носить ему таз с водой для мытья ног, опорожнять ночной горшок, хотя у него был собственный ординарец; однажды я заработал две недели нарядов вне очереди только за то, что гвоздь, на котором висели мои тетрадки, выступал от стены на пару миллиметров дальше, чем чужие гвозди; как-то раз ночью, пока я спал, уголок одеяла свесился с койки на пол, и командир меня за это поколотил; во время занятий по прицеливанию я случайно задел своего соседа прикладом, и командир отряда отправил меня таскать под палящим солнцем мешки с песком… Всего и не перечислишь. Со временем я понял одну вещь: даже у ангела можно разглядеть поры, если изучать его кожу под микроскопом.

Мой нос давно учуял, что командир отряда пахнет неправильно, я всячески избегал его, я съеживался, чтобы занимать меньше места, старался попасть в его слепую зону. Ничего не выходило. Меня вечно выталкивали прямо под луч прожектора – например, каждый раз, когда переводчика не оказывалось рядом или когда он был занят, меня вызывали, чтобы я помог со срочным переводом. Или взять хотя бы тот экзамен по стрельбе, когда мой мозг твердил: не вздумай, не вздумай затмить командира отряда, но моя рука и мое оружие, бунтуя против мозга, упрямо искали алый центр мишени. Не в силах спастись, я