При императоре Калигуле в судьбе Атгалия мало что изменилось. Он с прежним рвением продолжал исполнять обязанности «главного поставщика продовольствия» до тех пор, пока император Клавдий не вернул Атгалия в Рим, назначив советником по Египту. Атгалий и в этой должности оказался полезным римскому императору, но затем Фортуна ему изменила.

– Не зря мои греческие предки говорили: «Находясь рядом с властителем, будь чрезвычайно осмотрительным», – с грустью заметил Атгалий. – Я опрометчиво забыл главную заповедь царедворца: остерегайся быть слишком близко к солнцу, иначе обожжёшься. Я помнил лишь о том, что если слишком далеко отстраниться, можно замерзнуть!

– Что же случилось с тобой?

– Я умудрился сказать императору то, что не надобно.

– Ты можешь повторить?

– Чего уже терять! Могу, конечно! Император спросил у меня, что говорит о нём народ. Я, как потом понял, сказал глупость: «Римский народ стал забывать, что у него есть император», и привёл известные слова Катона[42]: «Везде мужчины властвуют над женщинами, но римляне властвуют лишь над мужчинами мира, а римлянки властвуют над своими мужьями».

– Ты имел в виду Мессалину?

– Напрямую не сказал, но продолжил в том же духе: «Римские жёны забирают у мужчин немало власти, что вредит делам мужчин».

– И что он в ответ?

– Ты мог бы догадаться, Луций! На следующее утро ко мне в дом ввалились преторианцы. Их командир сообщил, что по приказу императора мне предписано отбыть на Корсику в ссылку. Ещё сказал, что по обвинению в «оскорблении главы Рима и величия римского народа» я ещё легко отделался! Так я оказался за тысячу миль от родного дома, но зато смог встретиться с бывшим сенатором Луцием Сенекой Младшим и вспомнить о прошлом.

Последние слова Сенека воспринял как попытку Атгалия скрыть огорчение.

– Уму непостижимо, насколько велико влияние Мессалины на императора! – вознегодовал бывший сенатор. – А ведь ещё Еврипид сказал, что «от укуса змеиного лекарства имеются, и пламени яда загладятся следы, и лишь женщина жалит неисцелимо».

Атгалий скривился в усмешке:

– По-твоему, Мессалина – женщина? Это раньше были римлянки, а сейчас уродливая жизнь изменила их природу: уравнявшись с мужчинами распущенностью, они уравнялись с ними и болезнями. Женщины наравне с мужчинами полуночничают, состязаются с мужчинами, кто в застолье больше съест и выпьет. И в похоти не уступают мужчинам. Из-за таких пороков они потеряли преимущества своей природы и, потеряв женскую природу, приговорили себя к несуществованию.

* * *

Сенека понял, что ссыльного советника печалило не столько решение императора, которому Атгалий верно служил, сколько обида на Мессалину, на несправедливость, порождённую из-за этой женщины. От Атгалия исходила убеждённость, что виноват не Клавдий, а гнев, который, наверное, затмил императору разум. Атгалий так и сказал: «Я буду на Корсике до тех пор, пока не пройдёт гнев императора». Сенека не удивился его словам, поскольку допускал такую мысль:

– У всякого правителя найдётся повод для проявления гнева. Но так ему недолго превратиться в тирана! По этой причине рядом с ним должен быть человек, кто научит быстро справляться с гневом.

– Я понял, куда ты клонишь, Луций, – охотно подхватил эту мысль Атгалий. – Среди советников правителя необходимо быть философу. Я хотел быть им. Но не учёл, что человек в гневе не слушает ни собственного разума, ни чужих советов и доводов. На мой взгляд, человек в гневе подобен рушащемуся дому, который разваливается на части и хоронит тела тех, кого задавил.

– Если коротко, греческие мудрецы называли гнев кратковременным помешательством.

Атгалий пожал плечами, но было непонятно, согласился он с таким мнением или возражал. Промедлив в задумчивости, высказался:

– Главное, когда имеешь дело с людьми, поддающимися гневу, вовремя его заметить. Гнев не спрячешь – он весь отражается на лице, и чем он сильнее, тем заметнее.

– Скажу больше, Атгалий, если сравнить такого человека с диким зверем, заметим сходство. У всех животных нападение предваряется особыми признаками, и тело их утрачивает обычный бесстрастный облик. Хищники на глазах ощетиниваются и становятся более дикими.

– Тогда возникает вопрос: как определить наказание за неоправданное проявление гнева правителем? Не скажешь же ты, что мы осуждены по справедливости?

– Гнев не соответствует человеческой природе. Поэтому будем рассматривать его проявление Клавдием как случайность, не зависящую от его характера. Скорее всего, в юности Клавдий не имел добродетельного наставника, который внушил бы ему соответствующие качества. Император поздно услышал наставления мудреца, что правителю Рима подобает направлять подопечные души «мягким словом», которым следует внушать стремление к честным поступкам и справедливым деяниям. Прививать в душах сомневающихся ненависть к порокам, уважение к добродетелям. Лишь затем переходить к речам более суровым, к выговорам и предупреждениям, а в последнюю очередь – к наказаниям. Пусть правитель только в крайнем случае назначает высшую меру наказания, и то лишь в интересах всех и за высшее преступление.

– Соглашаюсь с тобой, дорогой Луций, и удивляюсь, насколько точно ты говоришь по столь важному поводу.

Сенека улыбнулся.

– Дорогой Атгалий, открою секрет. Я только что поделился с тобой мыслями, изложенными в моём труде «О гневе». Начал писать давно и только на днях вот подвёл итог размышлениям. Я сделал вывод, справедливость которого трудно подвергнуть сомнению: у правителя, вступающего во власть, страсти становятся сильнее, чем позволяет разум. Стоит ему соприкоснуться с властью и впитать в себя часть скверны, которая эту власть сопровождает, он уже не в состоянии сдерживать те чувства, от которых без труда прежде держался подальше. Так бывает с телами, летящими вниз, в пропасть. Потому милосердие велико и возвышенно по сравнению с гневом правителя!

Глава девятнадцатая

Молчание менгиров

Время от времени Сенека получал письма от братьев. Друзья, которых осталось на памяти совсем мало, писали редко, да и то малозначащие сообщения. Но когда какой-то человек с корабля, завернувшего к Корсике, передавал весточку из Рима, для Луция словно открывалась дверь в прошлую жизнь. Он чувствовал, будто оказался среди прежних друзей, вместе с ними! Даже пустые и обманчивые утешения в письмах, каждое начертанное слово, уменьшали у Сенеки тоску разлуки. В такие мгновения, держа в руках письма близких и друзей, Сенека ощущал исключительную радость общения.

Увы, после того как очередное письмо несколько раз прочитано и отложено, наступало совершенное разочарование. Он долго пытался разобраться, почему так происходит, и наконец понял.

Из всех слов в письмах не было ничего значимого, чтобы он мог запомнить, задуматься и понять, что происходит на самом деле при Клавдии. Одни ничего не