Нам следует решительно избегать даже возникновения такой мысли: может быть, наступит день, когда дела пойдут совсем плохо и потребуется создание украинского государства, и тогда мы получим дополнительный миллион солдат… Мы ничего не получили бы, ни одного человека! Никаких отдаленных целей я намечать не могу и в смысле создания других независимых или автономных государств.

Кейтель. – В расширении так называемых туземных частей и в их вооружении наши генералы усматривают средства для ликвидации тревожного состояния, существующего в тыловых районах.

Фюрер. – Об этом расскажет Цейтцлер.

Цейтцлер. – Всего мы имеем 1 полк, 122 роты и 78 батальонов туземцев, из которых 47 находятся на Украине и в распоряжении командующего Запасной армией. Имеется еще особая категория численностью в 60 тысяч человек. Это своеобразная разновидность охраны. Они сведены в мелкие группы.

Фюрер. – Это правильно. Без них нельзя обойтись.

Цейтцлер. – В добровольных помощниках приблизительно до четверти миллиона человек.

Кейтель. – В них я не усматриваю ни политической, ни пропагандистской проблемы. Что касается туземных соединений, там дело опаснее.

Фюрер. – Решающий момент заключается не в самом существовании этих соединений. Мы ни в коей мере не должны обмануться насчет того, чего вообще можно от них ждать!

Кейтель. – Инициатора пропагандистских листовок, подписанных Власовым, – национальный комитет – следует рассматривать как чисто идеологический орган. Я спросил у Розенберга: каковы намерения в отношении этого комитета? Его ответ: объединение добровольных помощников и русских, украинских, кавказских, татарских боевых структур в единую освободительную армию. А это именно то, о чем предупреждает фюрер.

Цейтцлер. – Сосредоточение туземных сил я считаю совершенно недопустимым. И уж ни в коем случае численностью до дивизии! Предел – не более батальона. Исключение можно сделать только для казачьего формирования. Эта дивизия фон Паннвица будет вести себя вполне дисциплинированно.

Фюрер. – Если бы мы удержались на Кавказе, то могли бы получить боеспособное соединение не у грузин, а у мелких тюркских народов.

Кейтель. – Они являются сильнейшими врагами большевизма.

Фюрер. – В данный момент создание новых формирований опасно.

Кейтель. – Подтягивание к фронту для ввода в бой, а также использование эмигрантов и лидеров прежней русской эмиграции, как и раньше, категорически воспрещается. Это оговорено четко.

Фюрер. – Вообще этот генерал Власов в наших тыловых районах мне совершенно не нужен.

Шмундт. – Но он там занимается пропагандой.

Фюрер. – Это необходимо прекратить! Его место только на передовой…”

Несмотря на минувшие два месяца, отношение к добровольческим формированиям остается неизменным. Бесспорно, каждый народ заинтересован в своем будущем, и не следует доверять верноподданническим заверениям бывших врагов, перешедших к нам.

Меня обнадежило, что единственное исключение сделано для казачьей дивизии. В последний месяц к идеологической работе с казаками фон Паннвица привлечен бывший донской атаман и германофил Петр Краснов. Я встречался с начальником “казачьего отдела” Восточного рейхсминистерства доктором Химпелем. Он является посредником между нашим руководством и казачьими генералами. В середине июля Химпель устроил в берлинском отеле “Адлон” встречу атамана Краснова с фон Паннвицем. Гельмут понимает по-русски, хотя говорит плохо. А Краснов к тому же литератор, отлично знает наш язык. Старый казачий вояка и немецкий генерал, отважные кавалеристы, понравились друг другу. А это – залог успешной работы и будущих побед. Химпель передал, что предложение фон Паннвица стать “почетным шефом” дивизии атаман воспринял со слезами умиления и благодарности».

8

Когда Фаина разомкнула глаза, солнце уже освещало спальню, и оранжевая полоса обозначала на цветистых обоях контур штор. Искристо золотился кусочек канифоли на столе, рядом со скрипкой. Ее витые колки старинной работы отливали темным лаком. В комнате цепенела тоска – так ощутила Фаина, и во всей квартире держалась напряженная тишина; пахло укропом и сельдереем – Агафья успела сходить на рыночек и тихонечко, чтобы не разбудить, колдовала на кухне. Фаина лениво поднялась, оделась, заколола шпильками волосы, побрела в ванную…

За завтраком спросила у домохозяйки: «Роман Ильич не звонил?» – и, получив отрицательный отзыв, сдвинула брови и вздохнула.

В это утро скрипка фальшивила, быстро расстраивалась. Ослабевшими, растерянными были пальцы. И плохо читался скрипичный этюд Тартини.

В распахнутое окно седьмого этажа открывалась панорама Москвы, разноэтажные здания, их кровли, лабиринт улиц и переулков – мешались цвета, геометрические фигуры, сливались и угласто выступали стены, плоскими казались деревья на краях тротуаров, смешными, в защитных одеждах и пестрых платьях – люди-коротышки. Волновало ощущение громадности города, его особого величия. Фаина испытывала трепет, вспоминая, что в нескольких кварталах Кремль, в котором работает Сталин. Незримое присутствие вождя угадывалось во всем! Мужественный взгляд Верховного Главнокомандующего ощупывал прохожих из витрин и больших окон. Его изречения попадались на каждом шагу, плакаты и транспаранты учили ненавидеть немцев, Гитлера, предателей, трусов, болтунов, бездельников, троцкистов, шпионов… Ненавидеть и ненавидеть! Но Фаина жила в том состоянии растворенности в другом человеке, в гармонии с его чувствами, мыслями, привычками, которое заслоняет все остальное. Роман был старше, опытней. Но за внешней сдержанностью скрывался взрывной темперамент. В минуты нежности он мог совершить подвиг, все бросить к ее ногам, – и путался в сокровенных словах, терялся и был необыкновенно трогателен. Впрочем, случалось это нечасто. Виделись они глубокой ночью, когда приезжал Роман опустошенно-утомленный и с порога заключал ее в объятья, проникаясь теплом любящей и любимой женщины…

– Абсолютно неважно, где я служу и чем занимаюсь, – как-то раз пресек он допытывания Фаины. – Ты знаешь, что я – государственный человек. И этого достаточно! Давай лучше поговорим о Рубенсе или Верди…

Она, преподаватель музыкальной школы, слушала Романа с распахнутыми глазами, когда рассказывал о немецких или французских писателях, композиторах, живописцах. И не раз ловила себя на мысли, что он бывал в зарубежье, изучал и видел творения гениев, что знания его не только книжные!

Одиночество побуждало Фаину чем-то занимать себя. Она гуляла по Москве, писала маме письма, досаждала Романа просьбой разыскать отца, выяснить, жив ли он и где служит, чтобы можно было с ним переписываться. Подолгу не выпускала из рук скрипку, слушала пластинки с записями американского джаза. Напористая музыка поднимала настроение. В кабинете Романа вся стена была занята книжными полками. И однажды она обнаружила множество книг на английском, французском и немецком языках. В них – карандашные пометки. Почерк Романа, с завитушками, узнать было нетрудно. Эту догадку он воспринял без всякого оживления, пожал плечами, дескать, ничего особенного…

Затем он стал пропадать на несколько суток.

Приходил изможденным, с черными кругами в подглазьях. Зародившаяся ревность самой Фаине показалась нелепой. Роман буквально валился с ног, забывая об ужине. Успокаивал, что скоро станет