– Профессор – гаразд, козлина старый… но офицерье… оба гада ведь из гетманских… ты с ними почему, Саша?..

– Я не с ними… это друзья Лены… что ты выдумал, зачем?.. – качала головой укоризненно, взялась поправлять на нем парик, шляпку, он хмурился для виду, сам же млел от каждого касания, все желания, все стремления, сколько их было, сейчас сошлись в одно – Сашенька… С нею, на ней, в ней… А тех офицериков он все равно кончит – не сейчас, так потом, когда попадутся ему в руки. Это пустое, сейчас потребно было договорить об ином.

***

Кнышевский звал барышень в свою машину, чтобы завезти домой по пути в синематограф:

– Места всем хватит, мои панны… – но Саша решительно отказалась, заявила, что хочет подышать – и потому они с Машенькой пройдутся пешком, а если устанут, сядут на трамвай или возьмут извозчика.

Лена в удивлении подняла брови:

– Пешком?.. Ты в уме ли, Саша? Дождь, ветер, комендантский час скоро! – однако серьезного спора с сестрой затевать не стала, и едва младшенькая пообещала, что пешком не пойдут, а наймут пролетку, благодушно кивнула головой… Рассеянно попросила:

– Скажи Маланье, что я вернусь очень поздно, пусть не ждет… но приготовит мне снятого молока с медом.

Все же смородиновый ликер очень был крепок – или взгляд колдуна так уж тяжел…

Ланской набивался в провожатые, намекал, что без Александры Николаевны будет ему скучна премьера, и получил от ворот поворот, да не от Сашеньки – от Машеньки, комично возмутившейся, что «пан офицер» хочет помешать подружкам секретничать…

На профессора, что дулся, как ребенок, «подружки» и вовсе не смотрели.

Как добрались до дома – не помнили. Стылый ноябрьский сумрак прятал атамана, как лучший друг, не хуже маскарадного наряда. Скрывшись от ветра и дождя в кузове пролетки, Нестор и Саша всю дорогу целовались за спиной у кучера, а он, если и дивился на чудных (верно, подвыпивших…) барышень, ничем себя не выдал, ни слова не проронил.

– Ты ждешь меня, кохана?.. Чую, скучала за мной, кошка дика… – шептал Нестор, почти лежа на ней, сжимал груди, через ткань платья целовал то одну, то другую, терся щекой, а Саша, забывшись, всхлипывала от мучительного желания, и злилась, как дикая кошка, что запеленута в одежду, что не может по-настоящему почувствовать его жаждущее тело сквозь бесконечные слои юбок и оборок… под дамскими юбками у Нестора были еще и штаны – не привычные галифе, а простецкие холщовые штаны, какие носят ремесленники и крестьяне. Эта лишняя преграда между ней и атаманом особенно злила Сашу, доводила до исступления, а Нестор шипел рассерженным змеем и бранился сквозь зубы, когда жадные ладони, пробравшиеся под панночкино платье, не горячую и нежную кожу ощущали, а шерстяные чулки и шелковые панталоны с кружавчиками… но все равно не отступался, и, добравшись куда хотел, между ее бедрами, гладил кончиками пальцев и дразнил так, что чаша наслаждения, переполняясь, готова была потечь через край… но атаман этого не дозволял.

***

Маланья, открыв дверь на нетерпеливый звонок, с удивлением узрела на пороге младшую барышню, в компании неизвестной особы, представленной подругою… Подруга эта Малаше сразу не понравилась: среднего росточка девица, верткая, как змея, тонкая в талии, широченная в плечах, с рыжими локонами и тяжелым немигающим взглядом. Бог весть, где Александра Николаевна ее откопала, а зачем домой привела, да еще на ночь хочет оставить? Елена-то Николаевна разрешила?..Уж не воровка ли, часом?.. – назойливые мысли скакали кузнечиками, не давали покоя, да ведь прямо не спросишь… Позвонить тоже некуда: барыня с паном Кнышевским в синематографе, вернутся поздно, может, и под самое утро.

Маланья приняла у обеих пальто да шляпки, повесила на вешалку, дернула головой, пробормотала:

– Вы, барышни, проходите… Я сейчас… все соберу, ужин подам… расстегаев там, ушицы…

– Не надо, – вдруг тихо сказала рыжая, посмотрела Малаше не в глаза даже – прямо в душу, и так захотелось спать, так потянуло прилечь, что горничная едва не рухнула тут же, в прихожей, на стоявший в углу сундук.

– Ты иди, милая, иди, отдыхай. Мы сами управимся… – голос рыжей звучал напевно, мелодично и властно – ну ровно колокол к вечерне звонил, попробуй не послушайся… Малаша и послушалась, едва переставляя ноги, поплелась, куда велели – в свою комнатку, к лежаночке, где так тепло и покойно на пуховых подушках, под большим лоскутным одеялом.

– Колдун!.. – шепнула Саша, а Нестор, спокойно повернувшись к ней – с виду барышня и барышня, как ему, оборотню, удавалось так глаза отводить? – сказал все тем же мелодичным, напевным голосом:

– Час-то уж поздний… показывай, ангел Сашенька, где ляжем…

– Вот сюда… – она пошла по коридору впереди него, оглушенная ударами сердца, он – за ней, бесшумно, опасно, как хищная ласка за беспечным воробьем… Саша ускорила шаг, Нестор погнался, все так же бесшумно, и сладкий ужас захлестывал душу, когда влетела в кабинет, что служил ей спальней, а Нестор, вбежав следом, захлопнул и запер дверь.

Она хотела зажечь свет, но не успела – он прянул к ней, поймал в кольцо своих рук, стиснул, потянул к дивану, опрокинул легко, словно с куклой играл… да и сам был точно живая кукла, со своими кудряшками, раскрашенным лицом и в женском наряде. Саше вдруг стало жутко от красного рта и пылающих щек, от яростного взгляда, она едва не взвизгнула, уперлась ладонями ему в грудь, отстраняя, не давая поцеловать:

– Айй, Нестор, Нестор!..

Он тяжело дышал, был напряжен, как тетива, но, ощутив сопротивление, остановился и, нависнув над ней, спросил с удивленной горечью:

– Ну що такое, кошка ты дика, знову боишься меня?.. Забыла?

– Нет… нет!.. – Саша устыдилась своего ребячества, испугалась его обиды, хотела обнять за шею, но тут уж он сам отстранился… отвернул лицо…

– Нестор!.. – принялась гладить, целовать, расстегивать лишнее на нем и на себе, не зная, как объяснить свой глупый испуг…

– Що Нестор?.. Бабой переодягнувся – тому и не любый?.. Офицериком треба було одеться, щоб подобатися тебе, панночка… – говорил – как нагайкой стегал, но она, услышав малоросский говор, привычный ставший в Кощеевом царстве, успокоилась, поверила: он здесь. Вот он, ее атаман, Нестор, жданный, желанный… судьбой предназначенный… и нет разницы, во что облачен: в соколиные перья, волчью шкуру, змеиную чешую – или женское платье.

Тихо засмеялась, стащила с него парик – на совесть сделанный – пальцы вплела в настоящие атамановы кудри, что чернее воронова крыла, растрепала, притянула милого поближе, провела губами по шее, ладонями по груди… мягко, по-кошачьи, лизнула в губы… он не сдержался, от страсти зарычал, выбранил:

– Що ж ты творишь зо мною, видьма ты, видьма! – и Саша, замирая от собственного нахальства, полезла руками ему под юбку, как сделал бы мужчина – как любовник не раз делал с нею – и сама застонала от жара, от сумасшедшего, неизведанного прежде желания… а уж когда Нестор навстречу подался, покорно развел бедра, допуская всюду, позволяя трогать и горячий ствол, и напряженную мошонку, да еще стал просить:

– Приласкай, любушка… сильнише, кохана, не бойся – не укусит… – она и вовсе потеряла стыд. Закатала повыше обе проклятых юбки – на нем и на себе, а пока он расстегивал штаны, стащила белье…

Нестор, увлеченный игрою, покоренный, откинулся на спинку дивана, жадно позвал:

– Сашенька!..

Теперь она уж точно знала, чего хочет ее атаман – и сама того хотела, со всей женской силой – на колени к нему вползла, чуть привстала, ноги раздвинула, так, чтобы он увидел все… и еще сильней загорелся.

– Сашка!.. – выдохнул резко, обхватил ее за ягодицы, стиснул, потянул вниз, усаживая прямо на стоящий член:

– Оседлай, любушка, больше не можу…

– Нестор… коханый мой… вот я… – опустилась храбро, приняла до корня – он вошел легко, как нож в теплое масло – обнялись, руками сплелись, животами прижались, губами впились друг в друга, неутолимо, сладко, любовно…

– Моя ты!.. Вся моя… не отдам… никому… никогда… – шептал нежно-яростно, и каждым толчком точно клеймо ставил, и Саша принимала, и отвечала – твоя, твоя! –