Кто кого пугает, судить можно по поступкам.

…Старшей дочери Ольге было шестнадцать, когда однажды ей приснился страшный сон. Будто бы что-то мохнатое и костистое трогает её за руку и что-то гнусное шепчет при этом. Ольга дёрнулась и открыла глаза. В спальне, у её девичьей постели стоял бородатый старец. Длинные волосы на пробор, всё лицо его, особенно глаза, блестели в свете ночной лампадки.

Жёсткая, горячая рука мяла её плечо. От старика пахло конём — конским потом, дёгтем и почему-то ладаном.

— Что?! Что, Григорий Ефимович? Что вам здесь нужно? — вскинулась она на подушках.

— Спишь, дитятко? — старец поднял руку, словно собирался перекрестить девушку.

— Немедленно уходите, иначе я закричу!

— Ну, спи, спи спокойно! — Распутин молча растворился в темноте, как и не было.

Наутро она всё рассказала няне. Та ахнула и побежала докладывать государыне.

Императрица слушала молча, словно речь шла не о её дочери, не о великой княжне, а о племяннице какого-нибудь офицера охраны.

— Я могу идти, государыня? — спросила наконец няня, склонившись в поклоне.

— Я вас больше не задерживаю, — сквозь зубы выдавила госпожа.

Что любимая няня ни с того ни с сего уволена, Ольга узнала чуть ли не последней. Родители на эту тему отказались говорить. Папенька был озабочен массовым расстрелом каких-то рабочих на сибирской реке Лене. Фрейлины маменьки шептались о скандале в Госдуме, где депутаты, догадываясь о предстоящем своём роспуске, с трибуны обсуждали святого старца. Единственным человеком, кому Ольга могла довериться, был Дмитрий. С троюродным братом её с детства связывала душевная близость. На лето уже назначено их обручение. Так что она всё рассказала жениху как есть.

— Это ужас! — Дмитрий был взбешён, узкое лицо его перекосилось. — Дикость какая-то! Грязное животное, оно у меня получит!

Он уезжал в Швецию на Олимпийские игры, но по приезде обещал разобраться.

По приезде не получилось. Ещё в Стокгольме великий князь Дмитрий Павлович был официально уведомлён, что намеченное обручение отменяется без объяснения причин. Да, через четыре года он сумеет всё-таки отомстить Распутину. За участие в убийстве святого старца Николай II сошлёт его, своего любимого племянника, в действующую армию в Персию, что, собственно, поможет несостоявшемуся зятю сохранить свою жизнь.

А ведь было время, когда государь всерьёз подумывал о передаче престола Ольге. Всё в России могло пойти по-другому. Если бы да кабы…

Начинался июль 1914-го. В воздухе явственно пахло всемирной грозой. Уже кайзер признался: «Я ненавижу славян. Знаю, это грешно. Не следует никого ненавидеть, но я ничего не могу поделать. Я ненавижу их».

«Новый Друг» трижды пытался предостеречь императора от участия в войне. Два раза — получалось. Последний выпал на 17 июля 1914 года, когда генералы полдня уговаривали Николая II подписать указ о всеобщей мобилизации. Распутин тогда оказался за три тыщи вёрст от столицы и слал телеграмму за телеграммой с просьбой — а потом и с требованием — не вступать в войну. Всё напрасно, не успел. У царицы опять случилась истерика, а государь молча собирался на фронт…

С начала войны прошёл год.

…Тот день выдался чудный, тёплый. Так он и запишет позже в своём дневнике. И добавит: «Читал много, укладывался, принял Самарина и погулял. От 11 часов до половины первого у меня состоялось заседание Совета министров. Затем принял Сухомлинова. Поехал к молебну с детьми и вернулся домой на пять минут».

Пять минут прощания Николая II с женой затянулись на полчаса. Потом императрица, набросив на плечи кружевную накидку, вышла за мужем на парадное крыльцо Александровского дворца. Синий «роллс-ройс» без верха стоял внизу с заведённым двигателем.

— Ники, — сказала Александра Фёдоровна, в который раз обнимая мужа. — Обещай мне, что и в этот раз вернёшься поскорее. Меня сегодня почему-то мучают предчувствия. За год войны такого никогда не было. Я плачу, как большой ребёнок…

Она протянула ему что-то плоское в небольшом кожаном чехле, застёгнутом на кнопку. Безотрывно глядела на мужа своими синими бездонными глазами.

— Там икона. Ты её знаешь. Когда тебя долго нет, я разговариваю с ней, и колокольчик тихо звенит — значит, всё у тебя в порядке. А нынче ты смотри на неё каждый вечер, и звон будет благословлять тебя и говорить, как сильно все мы ждём тебя, Ники!

Николай уже вошёл в свой вагон, когда начал накрапывать дождь. Поезд набирал скорость, а эта ленивая летняя капель вдруг превратилась в ливень. Государь молча смотрел на мелькающие деревья за окном, по которому метались бешеные струи. Достал дневник, записал: «Пошёл дождь, что приятно в жел. дороге». Особых мыслей не было, на душе спокойно, тихо, благоговейно. Он обожал такое состояние.

Из внутреннего кармана вынул фляжку с коньяком, позвонил чаю. Адъютанты давно знали, что на подносе обязательно должно стоять блюдце с лимонными дольками, посыпанными сахарной пудрой и молотым кофе. Аликс не знала про коньяк, запрещала мужу пить, но придумала такой рецепт и была очень рада, что угодила — если Ники работал в кабинете, блюдце с лимонными дольками всегда возвращалось пустым.

Когда стемнело, государь поиграл в домино с дежурными офицерами. Потом, уже переодетый ко сну, прошёл в дорожную церковь, долго молился на икону, что дала Аликс. Колокольчик едва слышно позвякивал на стыках, отвечая ему и поддакивая.

Следующим днём на некоторых станциях Николай гулял. За Двинском снова попали в дождь, записал его как «освежающий». К половине шестого поезд добрался до Ставки. А часом раньше, в Барановичах, «в вагон подсел Николаша». Так государь именовал в своём дневнике великого князя Николая Николаевича, по родству — двоюродного дядю, по должности — Верховного главнокомандующего.

А ведь совсем недавно всё было иначе. В тот день Николаша не «подсел в вагон», в ворвался прямо во время завтрака — высоченный, счастливый.

— Перемышль капитулировал!

Троекратно облобызал государь двоюродного дядю. Ещё бы — крепость считалась неприступной. «Дал Николаше орден Георгия 2-й степени, — запишет государь в дневнике. — Назавтра перед строем наградил его бриллиантовой шпагой с надписью «За завоевание Червонной Руси».

Прошло совсем немного времени, и ситуация на фронте резко изменилась. Уже в следующей поездке в Ставку государь имел тяжёлый разговор с главковерхом великим князем Николаем Николаевичем. «Николаша плакал в моём кабинете