– Увы, мсье. – Батюшка с укоризной взирает на непонятливого гостя. – Это случилось после завтрака… неделю назад.

Это моя уловка: когда отец сообщил мне, что меня выдают замуж за фабриканта, я воспользовалась испытанной тактикой – под предлогом того, что Пепену якобы не нравится цвет подушек, устроила небольшую истерику и удалилась к себе. Я решила, что у себя в покоях успокоюсь, все хорошенько обдумаю и предприму шаги для разрешения ситуации. Однако на протяжении следующей недели никаких иных вариантов мне не представилось, и я поняла, что у меня нет выбора, кроме как согласиться на знакомство с Оберстом-младшим и действовать в зависимости от обстоятельств. Жаль, я не догадалась заявить батюшке, что Пепен терпеть не может немцев.

В этот момент появляется матушка, пухлая, как диванные валики в ее салоне, но все равно выглядящая в дверном проеме ничтожной карлицей.

– Я все слышала, Франсуа! – наигранно беззаботным тоном объявляет она.

– Дорогая, это мсье Вильгельм Оберст и его сын Жозеф, – поспешно отвечает батюшка. – Господа, это моя жена, маркиза Жанна-Мадлен дю Помье.

Матушка обращает пристальный взор на Жозефа Оберста и начинает расхаживать вокруг него, точно вокруг жеребца на конской ярмарке.

– Как будто весьма недурен, – замечает она. – Высок, миловиден, ясные глаза… сносный подбородок…

Отец делает вид, что не слышит этого.

– Дорогая, не могли бы вы попросить Ортанс явиться сюда, чтобы представиться этим господам?

– Это зависит от того, поправился ли песик, – возражает матушка, захлопывая веер. – Вы же знаете, она в нем души не чает.

– Я предупредил дочь, что сегодня утром ее общество будет весьма желательно, – заявляет батюшка. Нервы его на пределе, ведь на горизонте маячит очередной отказ.

– Что ж, прекрасно! – И матушка всплескивает руками. В этом своем наряде из белых перьев и кружев она выглядит тучной белоснежной гусыней, пытающейся взлететь.

Тихонько закрыв дверь спальни, я забираюсь в постель и делаю вид, будто все это время пролежала там.

Порода есть порода

Ортанс

Понимая, что рано или поздно мне придется сдаться, я тем не менее более получаса упорно отказываюсь знакомиться с Жозефом Оберстом, и в конце концов матушкино лицо приобретает цвет перезрелой клубники.

Я велю служанке принести мне птифуры. В это время в комнату приползает Мирей, чтобы одеть меня и уложить мне волосы. Смотрясь в зеркало, я наблюдаю, как старуха полуслепыми слезящимися глазами изучает каждую шпильку, которую втыкает в мой парик. Овдовев молодой и бездетной, она, по-моему, когда‑то ходила в няньках у маркиза де Лоне, коменданта Бастилии, и считала его своим сыном, хотя подробности я позабыла. Это один из скучнейших батюшкиных анекдотов.

Пока меня наряжают и причесывают, слышится голос матушки, которая объявляет ожидающим:

– Господа, вы удостоились большой чести. Скоро моя дочь присоединится к нам. Подите же, подите!

Последние слова обращены к служанкам, которых она привела с собой в гостиную. Девушкам велели удостовериться, что из салона удалены все вещи цвета шартрез, любая мелочь желтого или зеленого оттенка. Приятная уступка мне – и единственное средство воздействия, которым я располагаю. Думаю, эти Оберсты вообразили, что скоро будут лицезреть чуть ли не саму королеву.

Когда мое отражение в зеркале вызывает у меня удовлетворение, я отпускаю Мирей и, подхватив Пепена с его лежанки, выхожу в коридор. Двери салона теперь закрыты, перед ними меня поджидает де Пиз. Не исключено, что он подглядывал за моим одеванием в замочную скважину.

– Восхитительна, – бормочет де Пиз, облизывая губы. – Как всегда.

Я удостаиваю его улыбки, и он открывает двери салона, объявляя:

– Мадемуазель Ортанс дю Помье.

– Наша дорогая Ортанс, вот и она! – умильно восклицает матушка, пропуская меня вперед, чтобы я не сбежала. – Проходи, твою любимое место готово.

Я вплываю в комнату, чувствуя на себе взгляды Оберстов, и устраиваюсь на кушетке. Сажаю Пепена на коленях и расправляю юбки: верхнюю, из абрикосово-кремового шифона, и пышнейшие нижние.

Когда я снова поднимаю взгляд, то вижу, что Вильгельм Оберст и его сын во все глаза таращатся на моего песика, вынуждая малютку дрожать и скалиться – и я ничуть его не виню. Если бы правила приличия позволяли, я бы последовала его примеру.

– Не смотрите на него! – приказываю я гостям, успокаивая бедняжку. – Он чувствует исходящую от вас угрозу!

– Мсье Оберст, не переместиться ли нам в галерею? – предлагает батюшка.

Наши родители гуськом выходят из салона, и повисает долгая пауза. Рассудив, что не мне следует прерывать это неловкое молчание, я не произношу ни слова и просто разглядываю Оберста-младшего, поглаживая мягкую шерстку Пепена. Это ведь молодому человеку полагается поражать даму обаянием и остроумием, не так ли? Жозеф же, нервно сцепивший пальцы в замок, хранит молчание, и лоб у него поблескивает от пота.

Наконец он все же подает голос:

– У вашего песика есть имя?

Мой питомец, похоже, соображает, что речь идет о нем, и злобно прижимает уши к голове.

– Если вам так уж нужно знать, – отвечаю я, – его зовут Пепен.

Снова пауза.

– Какой он породы?

Напрашивается вывод, что Жозеф Оберст ничего не смыслит в моде. Я закатываю глаза, давая ему понять, что он рискует скоро надоесть мне.

– Разве вы не знаете? Померанский шпиц. Эта порода происходит из Германии. Как и ваш отец.

Оберст-младший ничего не отвечает.

– Это очень элегантная порода, и мне завидуют многие дамы, – продолжаю я, поправляя на собаке ошейник. – Я подбираю ему одежки в тон своим нарядам.

Жозеф Оберст протягивает моему любимцу тыльную сторону ладони, чтобы тот обнюхал ее, но Пепен тотчас встает на задние лапки, рычит и щелкает челюстями.

– Тсс, – шепчу я, от души потешаясь, и осыпаю голову песика поцелуями. Пепен замолкает, но продолжает демонстрировать оскал, похожий на улыбку безумца. А я сообщаю юному Оберсту: – Если вы думаете с ним совладать, у вас ничего не получится. Порода есть порода.

А за нашими спинами щебечут птицы, беспрестанно перебирая прутья клетки перьями, точно затянутыми в перчатку пальцами.

Птичка

Ортанс

После этого встреча быстро подходит к завершению и заканчивается без происшествий. Я удаляюсь в свои покои, подхожу к окну, поднимаю нижнюю створку и сажусь под ней, навострив уши.

Оберсты выходят из здания и направляются к карете, их разговор, поначалу неразборчивый, под окном моей спальни обретает внятность.

– Раз уж подобное семейство вообще сочло сына фабриканта подходящим женихом для своей дочери… – бормочет Вильгельм Оберст, ускоряя шаг, будто страстно желает побыстрее вернуться к себе на предприятие.

– Это потому, что ни один мужчина ее сословия с ней не уживется.

Кровь вскипает у меня