Я изучаю пустую оборотную сторону бумажного клочка в форме сердца и снова переворачиваю его на лицевую. Могу поклясться, что меньше минуты назад на этом обрывке была изображена совсем другая сценка. Как такое возможно?

Я возвращаюсь к работе и продолжаю торопливо запихивать обрывки обоев в мешок, на сей раз стараясь не смотреть на них. Поднимаю, бросаю. Поднимаю, бросаю. Мне невыносимо видеть эти клочки. Я не доверяю своим глазам.

Как только мешок наполняется, я аккуратно засовываю его горловину в мусорную корзину, чтобы ни один обрывок не выпал, предусмотрительно зажмуриваюсь, уподобляясь Купидону с завязанными глазами, хватаюсь за дно мешка и вытряхиваю все до последней бумажки.

Птицы на цветущем дереве

Версаль

Ортанс

В утро прибытия Оберстов в Версаль кто‑то нервно стучит в дверь моей спальни. Сначала входит моя камеристка Мирей, на которую я не обращаю внимания. Затем появляется Адриен де Пиз. Его я тоже игнорирую. Я могла бы догадаться, что он заявится сюда сегодня, этот скользкий негодяй. Так и представляю его в церкви, этого типа с весьма заурядной внешностью и еще более убогим интеллектом. Без сомнения, по такому случаю он будет разряжен в пух и прах – только для того, чтобы доказать, что был бы более достойным женихом, чем этот Жозеф Оберст. К счастью для меня, батюшка и слышать не захочет о браке с этим светским побирушкой, у которого за душой ни гроша. Впрочем, его, как ночной горшок, всегда полезно иметь при себе. Пусть даже в нем полно дерьма.

Следующей является матушка.

– Ma petite! Ты не выйдешь, моя дорогая?

– Прочь!

Из окон своей спальни я вижу, как к дому подъезжает карета и из нее выходит юноша…

– Дорога-ая! – снова раздается воркующий голос матушки.

– Va’t’en! [45] – рявкаю я и швыряю расческой в дверь, чтобы меня оставили в покое и я могла наконец сосредоточиться.

Из окна видно, что юноша белокур, но больше я ничего не могу разглядеть. Мужчина, приехавший вместе с ним, молча направляется ко входу, и юноша опасливо следует за ним, словно подбираясь к логову опасного зверя. И только тут мне приходит в голову, что у него, возможно, не меньше возражений против этого так называемого брачного союза, чем у меня. Лакей открывает дверь, и прибывшие исчезают внутри.

Я рассматриваю себя в зеркале. На мне все еще ночное облачение, и этому Жозефу Оберсту, если он вообще увидит меня сегодня, придется дожидаться, пока я надену подобающий случаю наряд. Из дальнего конца коридора доносится вкрадчивый голос де Пиза.

– Добрый день, господа! – произносит он с чванливой ноткой в голосе. – Маркиз дю Помье выйдет к вам через несколько минут. А пока не желаете ли подкрепиться?

Я вижу его насквозь. Де Пиз явился сюда сегодня лишь затем, чтобы подвергнуть моего суженого пристрастному разбору, иначе не вертелся бы вокруг этих Оберстов, с лакейским подобострастием предлагая им закуски.

Я слышу, как мужчины направляются в малую гостиную – матушкин салон, загроможденный ее отвратительной птичьей клеткой. Скорее всего, матушка нарочно это подстроила, предположив, что я воспользуюсь близостью своей спальни к ее салону и буду подсматривать за происходящим. Она, конечно, права.

Убедившись, что Пепен спокойно возлежит на своей подушке, я приоткрываю дверь и вижу двух лакеев с золотыми подносам, следующих за нашими гостями. На одном подносе позолоченный кофейник, кофейные чашки и ложки. На другом – два блюда в виде раковин, на которых лежат птифуры, густо политые сливками и украшенные листиками из золотой фольги. Дверь салона оставляют открытой, и я без труда могу наблюдать за Оберстами, которые, разинув рты, разглядывают золотую птичью клетку, инкрустированную драгоценными камнями, с лианами в кашпо, изысканным диванчиком, зеркалами, которыми сплошь отделана изнутри одна стенка, и запертыми в ней юркими щебечущими птахами.

– Маркиз Филипп-Франсуа дю Помье, – объявляет де Пиз, снова принимая на себя обязанности лакея, и в гостиную входит батюшка.

– А, мсье Оберст!

– Маркиз, для меня большая честь познакомиться с вами, – отвечает старший из гостей столь напыщенно, что прямо дрожит от усилия. – Позвольте вам представить: мой сын Жозеф. – И вдруг скороговоркой добавляет: – Мой сыночек-ангелочек, мое чадо-услада.

Батюшка, с недоумением воззрившись на мсье Оберста, делает шаг в сторону, словно отшатываясь от незадачливого рифмоплета, и у меня впервые появляется возможность как следует рассмотреть лицо Жозефа Оберста. Он довольно красив, но столь же неуклюж, как его отец, хотя неуклюжесть эта иного рода. На лице у юноши написано страдание, реплика отца вгоняет его в краску. Он все время держит правую руку в кармашке камзола и что‑то теребит.

Батюшка, едва замечая юношу, за которого выдает меня замуж, продолжает беседовать только с Оберстом-старшим.

– Поскольку моя дочь, как видите, еще не явилась поприветствовать вас, – говорит он, – я буду откровенен с вами, мсье. В последние годы она… э… ведет себя… – он осекается и потирает лоб указательными и средними пальцами обеих рук, точно успокаивая боль, – …довольно необычно.

Какое бесстыдство – целенаправленно сообщать подобные сведения! Я скрежещу зубами.

Жозеф Оберст бросает на отца возмущенный, умоляющий взгляд, но Вильгельм Оберст не сводит глаз с моего отца. Тот заговорщически понижает голос, и я приникаю ухом к дверной щели.

– Мне не следовало бы этого говорить, но, боюсь, ее мать едва ли поможет делу.

И снова Вильгельм Оберст ничего не отвечает, а я припоминаю, что в карете отец рассказывал мне, будто этот человек не уезжал из дому с тех пор, как умерла его жена.

– Эти женщины! – продолжает батюшка, поняв, что ответа не последует. – Вечно недовольные создания. Они чрезвычайно утомляют. Садитесь, прошу вас.

Вильгельм Оберст опускается в кресло, прямой как доска, его сын выбирает кушетку. Я вижу де Пиза, который торчит у окна, не сводя прищуренных глаз с Жозефа Оберста. До чего же он примитивен.

– Моя дочь, э… – отец замолкает, словно пытаясь припомнить мое имя. – Ортанс, да. Надо сказать, Ортанс нынче слегка не в духе.

– В каком смысле? – наконец открывает рот Жозеф Оберст. Голос у него примечательный: глухой и неуверенный, но в то же время в нем есть глубина и мягкая бархатистость.

– После завтрака Ортанс окончательно убедилась, что ее любимый песик ополчился против шартреза, – поясняет батюшка. – Она удалилась в свои покои и с тех пор отказывается их покидать.

– Шартрез? – переспрашивает Жозеф Оберст. – Это другой песик?

– Ах, нет, – отвечает батюшка, снова устало потирая лоб. – Шартрез – это цвет. Зеленовато-желтый, как одноименный ликер.

– Но, быть может, проведя в комнате целый час… – начинает Вильгельм