Саша попыталась выйти из ванной, но Лена ее за плечи схватила, не церемонясь, втолкнула обратно, дверь поплотнее закрыла: еще не хватало, чтобы Маланья услышала, о чем они спорят.

– Ах ты неблагодарная! «Безбожно»! Как у тебя язык поворачивается, Сашка! Я тебя спасаю – это безбожно?! Я тебя лечу – это безбожно?! Ты изнасилована бандитом, в твоем чреве плод насилия, о чем тут думать, скажи?!

– Он не насиловал меня, Лена, я же тебе говорила… Я сама хотела быть с ним… и сейчас хочу… – и все это тихо, отстраненно, глядя в сторону – безумная, как есть безумная…

Доктор прав: нервы у младшенькой расстроены вконец, сознание неясно. Придумала себе что-то, сказочку про разбойника и королевну, в нее и поверила, за нее и спряталась, чтобы с ума не своротить от ужаса и позора. А старшая сестра, что без нее в Париж не уехала, хотя давным-давно могла, в бреду представляется злейшим врагом…

Ничего, вот как вытянут у Сашки из матки чертово отродье, как перестанет бесовский детеныш силы и соки из нее сосать, так и посветлеет в головушке. Дело за малым: доставить упрямую дурочку к акушерке, хоть по доброй воле, хоть силком…

В прихожей громко, надсадно зазвонил телефон. Обе сестры вздрогнули: ни одна не ждала хороших вестей. Лена посмотрела на младшенькую, подумывая, не запереть ли ее на ключ, но поступить так – означало признать, что и она заразилась звериным безумием…

Просто погрозила пальцем, повторила с нажимом:

– Собирайся! Оденься потеплее. Мы уходим через четверть часа. Завтрак тебе сегодня не положен… – и поспешила к телефону в надежде, что услышит голос Кнышевского и долгожданное сообщение, что все дорожные документы выправлены, транспорт найден, эскорт снаряжен – и больше нет препятствий для отъезда в Париж, или хотя бы на южный берег Крыма, куда вот-вот должны были прибыть западные союзники, корабли Антанты…

***

…Они были неосторожны. Больше месяца любили друг друга пылко и страстно, в полную силу, отдавались без остатка – и, опьяненные желанием, не думали о его плодах… Поначалу Нестор еще пытался «обуздывать жеребца», но Саша сама же ему мешала вовремя покинуть сладкий плен. Ласкала так бесстыдно, обнимала так жарко, целовала так жадно, что атаману было не устоять… Он снова и снова сдавался, проливал в нее семя, и она, принимая до капли, таяла в неге, и не спешила встать – прижималась к желанному еще теснее, шептала нежности… словно сама ждала, что семя Нестора приживется в ней. А может, зачала от него сразу, еще в их первую ночь, безумную и хмельную, и знала про то не умом, но особым, тайным, бабьим чутьем… потому и не береглась. Да и Нестор чуял, что все уже случилось с его Панночкой, или вот-вот случится, шепот его горячий: «Хочу, щоб ты народила мне дитину…» – и теперь в ушах звучал.

Умом Саша поняла – и осознала – всего пару дней назад, когда доктор после осмотра подтвердил беременность. Это уж был не сон, не мечта пустая, не извечный женский страх, перемешанный с гордостью, а нового мира начало. В ней притаилась и медленно зрела живая плоть и кровь, от плоти и крови Нестора, и от ее собственной плоти и крови… и скоро, скоро крохотное зернышко превратится в человеческое дитя. В их общее дитя, дочку или сыночка. На душе становилось знобко и сладко, и сердце купалось в тягучем меду, тонуло в золотой радости… никогда прежде Саша не знала подобных чувств.

Венчалась с Романом – в неполных двадцать лет – о детях вовсе не думала, думала о своем шикарном свадебном платье из кремового муара, затканного серебряными цветами, о фате с диадемой, так красиво лежащей на завитых волосах, и о предстоящем путешествии в Италию. Роман же думал о молодой жене в постели, что украсит его размеренную жизнь, но больше – о своей научной работе, да о докторской диссертации… а начавшаяся вскоре война и вовсе спутала планы.

«Не до детей нам теперь», – согласно повторяли они друг другу, и все холодней становилась супружеская спальня, пока не остыла совсем. Саша и саму себя считала холодной, к любви телесной и материнству мало пригодной… пока поезд, идущий из Москвы в Екатеринослав, не привез ее в Гуляй Поле, и не попала она в буйные объятия Черного атамана. Попала – и расцвела, в неге и наслаждении, и понесла тут же, как бывает в сказках…

Прекрасная и страшная сказка становилась все менее прекрасной. Нестор вдруг оказался далеко и – может быть – потерян навсегда; а родная сестра задумала убить их ребенка.

… – Ну что, мадамочка моя, долго сидеть будем – ворон считать? Этак мы до ночи не управимся. – акушерка, осклабив яркий пухлый рот, с недостающим передним зубом, вышла из-за ширмы и поманила Сашу к себе, как добрая нянюшка:

– Не надо бояться, дело житейское…

– Это… это больно? – Саша сжалась на стуле, ноги стиснула и чуть ли не крестом заплела в животном страхе.

Акушерка оглядела ее круглыми черными глазами, хмыкнула:

– Да уж не без того… Ну а вы как хотели, мадамочка? Такова наша доля бабья: кровь роняешь – терпишь, с мужчиной ложишься -терпишь, рожаешь – снова терпишь…

– Для любви можно и потерпеть… вы же будете матку открывать раньше срока… я вряд ли вынесу.

– Ох, ну вас совсем, мадамочка! – пухлые ручки всплеснули, затрепетали, как утиные лапки. – Мы что же тут, звери, по-вашему? Эфиром подышите… уснете… проснетесь – и не заметите, что с вами было. Ну, после-то, конечно, поболит, покровит, так на то порошочки есть, капельки… Все для вас будет самое лучшее, Елена Николаевна не поскупилась.

– Вижу… – взгляд метнулся по комнате: тихо, тепло, чисто до стерильности… страшно. Белые стены, на окнах-плотные шторы, ширма, стол медицинский, жуткого вида кресло – позорный трон, где предстоит лежать распяленной, раскоряченной, пока эта яга сладкоречивая ковыряется у нее в матке острым крюком… Сашу в дрожь бросило, затрясло с головы до ног, дурнота подступила от осознания предстоящего – как же можно, он ведь там живой!.. Ребеночек, дитятко… а его -крюком?..

«Не отдам!..Ни за что не отдам!..» – руки к животу прижала, подумала про Нестора: далеко он был, в своем Кощеевом царстве, за рекою Смородиной, и новая жизнь, чуть слышно бьющаяся в крови – его дар, свидетельство, что встреча с суженым ей не приснилась, не привиделась в лихорадке…

Свирепые синие глаза издалека глянули ей в душу, ободрили, придали сил…

«Прости меня, коханый мой!.. прости, сокол мой ясный… Не по своей воле тебя покинула, не по своей воле попала сюда, к яге этой мерзкой… помоги же, Нестор, воля мне нужна, воли хочу!»

И откуда-то из глубины, из тишины сердечной, поднялся ответ:

«Волю не дают, моя Панночка… волю – берут! Беги, Сашенька… Спасай себя и сынка…»

Акушерка раскладывала на салфетке нужные инструменты – спокойно и деловито, возилась со склянкой с надписью «эфир»… готовила железное корытце – лучше не думать, зачем…

– Я сейчас… сейчас… – вскочила, все так же держась за живот, пробралась к двери – акушерка не остановила, проворчала только:

– Вы уж побыстрее, мадамочка… сделайте милость… заодно подмойтесь хорошенько, дело-то наше чистоты требует…

Саша на цыпочках перебежала коридор, схватила с вешалки пальто, шапочку и шаль оставила – некогда возиться, постаралась бесшумно открыть замок – справилась, и опрометью пустилась наутек…

Холодный сырой ветер ударил в лицо, острой осенней сладостью наполнил грудь. В городе не пахло степью – пахло рекой, сухими листьями, жареными каштанами и кофе…

На Екатерининском проспекте, на боковых улицах, примыкающих к нему, на бульваре, куда Саша попала, пробежав без памяти два квартала, было полным-полно людей. Нескончаемый поток, текущий справа и слева, распадающийся на ручейки, говорливый, шумный… Офицеры-австрияки группами, почтенные господа в котелках и пальто – чиновники, купцы, биржевики… нарядно одетые дамы… студенты в тужурках, кадеты, живописно одетые, крикливые молодые люди – трудно сказать, кто такие… у всех в руках газеты, и звучат слова – «революция», «свобода», «немцы уходят», «это конец», «это начало»22.

Не зная о чем речь, и – вправду – не интересуясь, Саша все