У Овидия есть целая программа и четко выраженное намерение стать кинописателем. То есть не писать для кино, а сразу писать камерой. Есть очень нечеткий термин – «авторское кино», под который обычно подводят фильмы, являющиеся от начала до конца плодом раздумий и творчества одного художника. Нечеткость этого термина проявляется сразу же, если вспомнить, как много очень плохих фильмов сделано людьми, сочетающими в одном лице и сценариста, и режиссера. Но за неимением лучшего используем этот термин, рассматривая фильмы Назона.

Однако для лучшего рассмотрения, для адекватного анализа «Медеи» Овидия стоило бы переизобрести весь язык говорения о кино, нет, вообще весь язык. То, что называлось раньше авторским кино, мы будем теперь называть как-нибудь иначе, теперь сам Овидий, теперь только Овидий – это АВТОРСКОЕ КИНО.

В чем же секрет успеха Публия Овидия Назона? Дело в том, что такие режиссеры появляются раз в десять, а может, и двадцать лет, когда в индустрии закрепляется определенная мода, общественный заказ, каменеет догма. Тогда приходят такие же недоучки-любители, как Публий Овидий Назон, и переворачивают контекст с ног на голову. Эти варварские набеги вскоре называют «новыми волнами», и «новые волны» застывают в айсбергах, которые предстоит разрушить уже другим недоучкам. Это зритель, который стал режиссером, это читатель, который стал писателем, это ничто, ставшее всем. Молодая шпана, что растет в видеосалонах и в домашних кинотеатрах, уже стучится в вашу дверь! А вот жуткий стук в дверь перерастает в десятиминутные аплодисменты в Каннах! Спасибо вам всем! Спасибо за все эти хлопочки, за глаза ваши насмотренные, за просмотры, спасибо, что все стоите здесь и мне овации эти дарите, ну, может, хватит уже? Присядьте, не знаю, даже неловко как-то, еще этот оператор, что ходит за мной по пятам и растягивает мое лицо по километровому экрану, на котором только что закончился процесс другого моего лица, моей неизменно меняющейся маски. Ключевой дар режиссера – совмещать индивидуальный взгляд на мир с потрясающей в нем заинтересованностью. А меня ничто в этом ужасающем мире не интересует, я ничто не люблю! Пожалуйста, не надо хлопать, не надо свистеть, не смотрите на меня, забудьте про меня уже, я такого совсем не стою, вы же убиваете меня этой неимоверной любовью. Вы вот сейчас мне хлопаете, завтра мне ставят памятник, устраивают ретроспективу из худших моих фильмов, а послезавтра этот памятник сносят, ретроспективу срывают и ставят в шикарном зале свои любительские фильмы. Пожалуйста, не надо хлопать, не надо свистеть, верещать, орать, не смотрите на меня, пожалуйста, не смотрите на меня, пожалуйста, не смотрите, меня тут больше нет. Я въезжаю в черноту, выезжаю из белого в черный, из черного в красный, вы меня никогда больше не увидите, я буду не в Москве, не в Риме, не в Лос-Анджелесе. Меня, кажется, никогда и не было, если только не появится ценитель, что отмоет мое ушедшее тело от неизвестности, но для этого нужно время, для этого нужно много времени, я буду спать с радостью ожидания, не смотрите на меня, не смотрите, меня нет совсем.

Девяностолетний Публий Овидий Назон уже не просто живой классик, но кинематографическое божество, пожившее и тоскливое. Время вообще важная для него категория: на одной из встреч режиссер замечает, что переполошился в восемьдесят: дескать, пора сделать что-то важное. В девяносто эта блажь прошла. Теперь можно снять и фильм про самого себя, иронично и остроумно пересказывая избранные главы автобиографии.

[рецензия-2]

Работоспособность Овидия уже перестала удивлять, у него тот же темперамент, что и у Пикассо, который, как вулкан, исторгал из себя лаву произведений, созданных в самой разной технике. Овидия тоже… много: он снимает фильмы разных видов и жанров, для экрана и телевидения, и больше всего, кажется, боится остановиться. И с каждым новым фильмом он разрушает сложившееся представление о себе. А что сказать о «Медее» Овидия? Ну, что же тут сказать? Картина получилась красивая, яркая и, главное, очень образная. 10 из 10.

Это, конечно, фильм о России, о нашем прошлом, о нашем будущем, которого нет без прошлого, о нашем настоящем, без которого тоже нет будущего, ведь мы в нем находимся, и, согласитесь, странно было бы вынимать из-под себя настоящее, пока по настоящему ступаешь собственными ногами. Сама Медея – это образ исторического процесса, символ страны, ее хочется обнять виртуально и сказать: милая наша, родная, прости нас за все, умоемся мы своими слезами и кровью, чтобы прийти к тебе и обратиться вербально, хоть словечко молвить, что мы надумали, какую думу, какие речи наскребли. Все очень точно сбалансировано. Идеально выдержан стиль. Единственное, что не понравилось, – это личная оценка автора. Лучше бы промолчал, чтобы не портить впечатление. 7 из 10.

Не исключено, что мы ошибаемся и страна – это, конечно, не сама Медея, но колесница, но тогда дело обстоит гораздо сложнее! Какую эмоцию можно прожить по отношению к колеснице? Гораздо проще вложить страну в человеческий образ, ведь тогда мы сразу настроены на эмпатию, на ненависть или что-то еще, тогда мы можем сказать: ах ты негодяйка, ужасны твои помыслы, скверны твои намерения, я не хочу тебя видеть, ужасны люди, стоящие за тобой, скверны их думы. Или наоборот: ах ты хорошая, ах ты прекрасная, восхитительны твои помыслы, предвосхитить твои намерения нельзя, но всегда они праведны, замечательны люди, стоящие за тобой, возвышенны их думы. «Медея» скромной каруселью, раскрашенной иллюминацией картин, новых лиц и изысканных цитат крутит нас вокруг многообразных локаций и постепенно, еще с самых первых кадров, запускает в старинную атмосферу времени «гениальных людей и хороших манер». 9,5 из 10.

Я бы перефразировал все вышесказанное так: это фильм о мужчине, это фильм о женщине, это фильм о мужчине и женщине вообще, может, даже о человеке вообще. Какая женщина не узнает себя в Медее, какой уважающий себя мужчина не узнает свой светлый лик в Ясоне? Глубокий психологизм фильма вскрывает тончайшие струны души зрителя,