На краях перелесков и заросших лядин, разделявших нивы, прятались в тени лукошки и кринки, на расстеленных под кустами овчинках дремали малые дети, утомленные жарой. Сестры лет пяти-шести, оставленные за ними присматривать, бродили по зарослям, выискивая грибы. Две или три уже поднесли свою добычу Бране, и теперь Торлейв нес горсть грибов в платке.

В прежние годы, от восхождения на княжий стол и до женитьбы Святослава, Эльга сама начинала жатву в земле Полянской. Она сжинала «божье поле» у Святой горы, величиной двенадцать на двенадцать шагов, из его колосьев и полевых цветов жены боярские плели венок, называемый «зажинок», и этот венок она несла на голове в святилище, чтобы оставить на жертвеннике: первое в году жито принадлежит богам. Из зерна оставшихся колосьев пекли первый в году хлеб и тоже относили в святилище. Но вот уже семь лет, как все это делает Прияна – новая Жива земли Русской. Ей же достанется сжать последнюю полоску, и она будет возглавлять пир в честь Дожинок. Думая об этом, Торлейв жаждал, чтобы скорее пришел конец жатвы и дал ему повод увидеть молодую княгиню во всей славе и блеске ее красоты. Казалось бы, вон она, Олегова гора, рукой подать! Но если он туда явится, на него посмотрят вопросительно: чего надо? Надо ему одного – увидеть Прияну, но в этом он никак не мог сознаться.

Часть нив уже была сжата, на поле стояли готовые копны, связанные соломенными жгутами. Где-то трудились жницы, высоко подоткнув полы дерги, а где-то еще волновалась, как желтое море, созревшая рожь, ожидая серпа. Жницы пели, но в протяжных их голосах разобрать слов не удавалось; так они ублажали мать-землю, прося у нее облегчения своим трудам и сбережения жита. «Уууух! Ууууух!» – протяжно выкрикивали они все вместе, пропев несколько строк, и от этого тонкого, пронзительного вскрика пробирала дрожь: так призывают на помощь чуров, что трудятся на нивах наравне с живыми. Оттого вся нива казалась святыней, и хотелось осторожнее ступать по пыльной тропе меж окраинами делянок. Синие волошки, которые собирала Браня, были что глаза этих невидимых работников.

«Не могу я во поле стояти, колоса держати…» – разобрал Торлейв, когда они шли мимо череды жниц, где запевала молодая баба. Это жаловалась сама зрелая, обремененная зерном рожь, просила помощи у женщин. Поймав взгляд Торлейва, певица замерла и разогнулась, оправляя повой; при виде красивого парня в глазах ее вспыхнул задор, на губах мелькнула улыбка. Только потом она заметила Эльгу и спешно поклонилась.

– Ты, Тови, счастливый. – Эльга, тоже повернувшись к нему, ласково коснулась его плеча. – Сам видишь, не всем в нашем роду счастье досталось-то. А ты… Помнишь, в то лето, когда Хилоусов меч нашли наконец, Прияна тебе предлагала на Рагноре жениться?

– Нееет, – растерянно протянул Торлейв. – Она разве предлагала?

– Ну помнишь, когда меч нашли, она приезжала ко мне и ты с ней у меня в шомнуше беседовал?

– Помню! – Торлейв улыбнулся, глаза его просияли при воспоминании о том дне.

– Она мне сперва рассказала, что хочет тебе свою сестричаду в жены предложить, и попросила тебя позвать. Вспомнил?

Торлейв попытался восстановить в памяти ту беседу, не такую уж долгую. Разве речь шла о его женитьбе? Вроде о чем-то другом… Такое он едва ли забыл бы. Запомнились ему глаза Прияны и ее быстрый поцелуй, который стоил иного долгого, ибо означал, что их с молодой княгиней тайный союз не прекращается с обнаружением Хилоусова золотого меча. Но не мог же он даже в своем тогдашнем очарованном состоянии не услышать слов «жениться» и «Рагнора»!

– Не задержалось… как-то… – признался он, не желая обманывать Эльгу. – Мне тогда не до того было…

– Она сказала, что ты отказался.

– Я и отказался.

Хоть и покривив душой, Торлейв все же сказал правду: он отказался бы от женитьбы на племяннице Прияны, если бы она завела об этом речь.

– Я тогда пожалела: не знаю, где еще взять невесту тебе в версту. Теперь вижу: все к лучшему. Ты и без той невесты в нашем роду, а Велераду она пригодится. Думала я, кого бы теперь послать за ней, так о тебе и подумала. Ты в ту зиму за Прияной ездил, съезди и за сестричадой ее. Дорогу знаешь, с ужиками и ближиками ее знаком, да и для своих лет ты человек бывалый. Прияне будет по душе тебе ее доверить.

– Коли твоя воля… и ее… – Торлейв избегал произносить имя Прияны, хоть и догадывался, что тем отчасти себя выдает. – Съезжу, чай не за тридевять земель. Но только какой из меня сват? Тут нужен муж зрелый, женатый счастливо… Вон, Лют хотя бы.

– Для Люта Мистина на зиму другое дело сыщет. Здесь сватать не нужно. У нас уговор с мужами смолянскими был положен еще в тот год, когда на Сверкера ходили ратью. Рагнора – Сверкерова внучка, а все браки его потомков на три колена решаем мы в Киеве. За кем ей быть – дело мое и Святши. Коли мы меж собой согласны, отцу-матери только снарядить ее остается. А тебе – принять и безопасно до Киева довезти.

– Она ведь в тех же годах? – Торлейв кивнул на Браню впереди них.

Наклонившись, она выпутывала несколько волошек из гущи ржаных колосьев, ее коса упала и сама запуталась среди ржи.

От Брани трудно было оторвать взгляд. В четырнадцать лет она достигла полного женского роста, в движениях ее появилась плавность и величавость, глаза смотрели как у взрослой: то серьезно, то лукаво, но детскую открытость во взгляде и речах сменило ощущение своих, потаенных мыслей. Похожая на мать, Браня была хороша собой, и особенно Торлейву нравились ее ясные серые с легким зеленоватым отливом, как у него самого, глаза под темными бровями. Вышитое серебром красное шелковое очелье, моравские длинные подвески придавали ее юной красоте оттенок божественности – сама Заря-Зареница гуляла по нивам, собирала цветы, созвучные ее девичьим думам. А закончится жатва – и ей придет конец, ее посадят на свежие снопы, чтобы она умерла вместе с цветами и