По ночам Саша размышляла об этом, лежа без сна в темноте, и мысли, роящиеся толпой беспокойных пчел, отнюдь не радовали и не утешали…

Теперь ей было известно, что большая просторная хата, обставленная «реквизированной» мебелью, прежде принадлежала Емельяну, старшему брату Нестора. После его недавней страшной смерти (то ли он был убит на войне, то ли расстрелян немцами-оккупантами вместе с домочадцами – Саша так и не поняла, Дуня рассказывала об этом неохотно и сбивчиво, пряча глаза) батька превратил братово жилище в подобие запасного штаба, где встречался с самыми доверенными командирами, вроде Каретника, Щуся и Задова, и с приближенными анархистами, такими, как Волин…

Звучало это солидно – атаманов штаб, почти что «офицерский клуб» – но Саше некстати припомнилось, как называл подобные конспиративные убежища ее муж: холостяцкими берлогами. Здесь было удобно не только проводить совещания по делам каких-то «сельскохозяйственных коммун», рассуждать об организации товарообмена с городом, изучать карты, планировать рейды по округе и налеты на немецкие колонии, на австро-венгерскую варту, спорить до хрипоты о революции и контрреволюции, но и литрами пить горилку и австрийский ром, есть вареники, слушать граммофон или гармошку с гитарой, играть в карты «на интерес» – и на эту вторую часть посиделок приглашать милых подруг… Чтобы с ними от души и поговорить «про умное», и поспорить, и полюбезничать самым приятным образом, ибо здесь, в Гуляй Поле, анархистской республике имени батьки Махно, как с удивлением поняла Саша, старались на практике следовать идее равенства женщин и мужчин14. Во всех вопросах, от земельных и военных – до половых.

По крайней мере, об этом много говорили, и вместо старорежимных «барышень», или совсем уж запретного, но намертво прилипшего к ней «панночка», в разговорах с эмансипированными дамами, вхожими в штаб батьки Махно, куда чаще звучало обращение «товарищ», милое вольному анархическому духу…

А скольких он именовал «любушками», сколько таких «белых лебедей» успело побывать в заветной горнице – про то никто не ведал, или делал вид, что не ведал.

Попытки что-либо узнать об атамане не имели успеха – Дуня, как и прежде, ворчала, что «Нестор Иваныч ей не докладается, а забот у него хватает, война все-таки, сиди да жди, панночка», да и остальные знакомые и полузнакомые люди, с кем приходилось общаться, не очень-то рвались поддерживать разговор… Можно было обсудить газетные новости, политическую обстановку, торговлю на базаре, погоду, спектакль в местном театре, митинги и подготовку к очередному съезду волостных советов, но стоило Саше упомянуть Махно, хотя бы и вскользь, собеседники немели, отводили глаза и старались под любым предлогом улизнуть и скрыться. Понять это послание окружающего пространства было легко: чем бы ты, панночка, не занималась с атаманом, когда солнце не светит, ты – чужая… тебе не вредят, будь этим премного довольна, но и помогать, если вдруг что, никто не станет.

Сашу не держали взаперти, казалось бы – вот Бог, вот порог, иди, панночка, куда хочешь, занимайся, чем нравится… но стоило выйти на улицу, пройти до церкви или свернуть на площадь, как на нее сразу же устремлялись десятки глаз. Смотрели жадно, любопытно, исподтишка, не по-доброму. Порой завистливо, но чаще – насмешливо. Саша чувствовала это кожей. От взглядов хотелось спрятаться, и она прикрывалась то шалью, то шарфом, или, как в детстве и отрочестве, воображала себя не здесь, возводила между собой и реальностью бастион из мечтаний, грез и воспоминаний… выходило плохо. Как глубоко не нырни в свою душу – скоро толкнешься о дно, и захочется глотнуть воздуха, посмотреть на небо, на солнце, в том мире, где живет он.

Это был странный и беспокойный мир, незнакомый, резко пахнущий железом и порохом, и сырой землей, и медовыми травами, с пугающими цветами – черным, алым и золотым, с примесью лазури – с выстрелами, конями, людьми, кричащими на площадях: «Свобода или смерть!» – мир атамана Нестора Махно. В нем он жил, ходил по земле, сражался, горячо говорил, отдавал приказы, мчался верхом по степи, ел и пил, бранился, целовал… а она все не могла понять и решить, чего же хочет: убежать прочь и навсегда исчезнуть из этого мира – или навсегда в нем остаться, принять, отдаться душой и телом.

Физическое отсутствие Нестора пробуждало уснувший было здравый смысл, и он снова начал нашептывать матушкиным голосом, что нужно бежать, как можно скорее, и думать, думать, как это осуществить, чтобы не догнали и не вернули… но слезы, льющиеся ручьями из глаз, когда далеко за полночь Саша понимала, что он снова не придет, и жар в груди, дикая, нестерпимая тоска по нему были симптомами болезни куда более тяжелой, чем безрассудное увлечение «благородным разбойником» со стороны избалованной барышни.

По-настоящему согреться и хоть ненадолго забыться от тревоги получалось лишь под атамановой бекешей; Саша заворачивалась в нее с головой, утыкалась в теплую овчину, вдыхала знакомый запах, вспоминала бессчетные поцелуи, ласковые, сильные руки и жаркую страсть… это не могло утешить, но помогало дожить до утра.

***

Волин от Саши прятался. Каждое утро они встречались в культпросвете, куда Саша продолжала исправно ходить «на службу» – Махно хоть и сказал, что докторше место в лазарете, никаких распоряжений на сей счет никому не отдал, и все шло по-прежнему – Сева встречал ее, наливал чаю и нагружал заданиями. Прежде чем она успевала допить свою чашку, вприкуску с ненавистным колотым сахаром, Волин тоже находил себе какое-нибудь дело, в другой комнате или вовсе за пределами культпросвета, и растворялся до обеда. В обед возникал снова, чтобы проводить Сашу в рабочую столовую, что находилась через дорогу от культпросвета, в доме на углу, под вывеской «Чайная». Она ужасно стеснялась туда ходить, и предпочла бы вообще не есть, чем сидеть у всех на виду над тарелкой крупяного супа… но Сева отлично справлялся с ролью конвоира и сбежать не давал, пока «голубушка Александра Николаевна» не возьмет кусок пирога или еще какой-нибудь снеди, и не сядет за стол, прячась за огромным самоваром. Исполнив эту благородную миссию, он снова исчезал, теперь уже до вечера, когда приходило время запирать служебные помещения. Домой ее Сева больше не провожал, зная, что она непременно заглянет в конюшню – проведать Овсея, а с полдороги ее встретит Дуня, и та уж точно доставит, куда надо…

Саша не знала наверняка, почему Всеволод Яковлевич, сперва такой любезный и общительный, готовый просветить по любому вопросу, вдруг стал помесью нелюдимого бирюка и трусливого зайца, но догадывалась, что и здесь не обошлось без батьки Махно. Должно быть, после приснопамятной гонки по степи Сева выслушал от атамана множество непечатных слов, и получил еще одно строгое предупреждение насчет «помощницы»… вот Волин и старался не искушать судьбу. На прямые и настойчивые вопросы Саши относительно телефона и телеграфа он отмалчивался до последнего, но на третьи сутки не выдержал и отрезал, весьма резким тоном:

– Голубушка моя, вы в Гуляй Поле и двух недель не прожили, но натворить успели такого, что всю округу лихорадит, и неизвестно, сколько это продлится!.. Очень, надо сказать, уместно – в такой тяжелый для революции момент затевать любовные страсти! Так вот, Александра Николаевна… после вашей амазонкиной эскапады я бы вам посоветовал вести себя тише воды, ниже травы… и не делать никаких глупостей, пытаясь самовольно и без особого дозволения Нестора Ивановича Махно покинуть, по сути, военный лагерь! Звонки и телеграммы вам не помогут… и разве вы хотите, чтобы вас обвинили в шпионаже в пользу контрреволюционных элементов?..

Прежде чем изумленная Саша успела уточнить, что же она такого натворила «в масштабах округи», и чем ее попытки связаться с родной сестрой напоминают контрреволюционную деятельность, Волин вытащил из кармана белый листок, сложенный треугольником, и протянул ей:

– Это вам. Прочитайте и скажите на словах, согласны или нет, я передам.

Сердце взметнулось вспугнутой ласточкой – почему-то решила, что записка от Нестора, но, едва бросив взгляд на очень уж разборчивый, крупный, учительский почерк, разочарованно поникла: нет.

Перевела дыхание, борясь со слезами, кивнула Севе, взяла листок, развернула, прочитала.

«Товарищу Владимирской, в собственные руки. Александра Николаевна! Поскольку вы теперь работник Гуляйпольского культпросвета, а стало быть, наш товарищ, со всеми правами и обязанностями,