Ну да и сами видите, какие тут ловли, ни стерляди, ни сёмги, ни налима, одна худая щука да костистый лещ в верши идут, редко, когда сома сети принесут. А на Волге не то, что налим – белуга на три пуда да осетр в аршин – обычное дело. Не говоря уж о том, что красный товар, соболь, куница, лиса да чернобурка – на Москве идет по пражскому грошу за хвост, а в шубах из белки зимой последние мещанки ходят…. Горностаевая шуба на Москве – в копу грошей литовских всего ценится! Слыхал я в Смоленске, что нынче царю присягнули такие земли на восход солнца, где соболей – как на Литве воробьёв да галок, а оброк тамошние племена платят горностаем да куницей…Так что напрасно вы говорите, что Москва в нищете да голоде обретается – через двадцать, много – тридцать лет мы и этот аннекс Москве вернем, и Полоцк с Мстиславлем да Витебском….

Шляхтич усмехнулся в свои усы.

– Опасные слова вы говорите, пан Станислав. Княжество и Корона нынче – в зените могущества! Не куницей да соболем мы сильны, но духом шляхетским, кликнет князь – десять тысяч сабель оконь в посполитое рушение станет! – при этом шляхтич чуть заметно лукаво улыбнулся.

Комиссар скептически хмыкнул.

– Да хоть двадцать. Собрать он их – соберет, а чем кормить будет? Ему сейчас даже те рейтарские хоругви да полки, что есть – нечем оплачивать. Знаете, сколько княжеских земель по итогу войны шляхте да магнатам отошло? С чего войску платить – по шелегу в день каждому рейтару в мирное время, и по грошу – когда война? В скарбницах княжеских нынче лишь мыши – да и те с голоду дохнут… А московский царь весь доход от пушнины в казну берёт… Из Архангельска-города каждый день в навигацию по три-четыре корабля в Англию да в Амстердам уходят! А обратно везут и медь в листах, и порох, и стволы мушкетные доброй стали, и серебро слитками, и шелка да аксамиты, и пропасть всего ещё…. Москва торгует и богатеет – пока мы славой шляхетской кичимся…

Шляхтич покачал головой.

– Да вы, пан Станислав, прямо радуетесь за Москву!

– Не радуюсь, пан Славомир. Просто прошлая война разорила Литву, ещё больше, чем Ливонская – а чем Речи Посполитой богатеть? Пшеницей все дырки не заткнешь, будь она хоть по талеру за пуд… Да и пшеницы той с подольской да брацлавской украйн в Казимеж Дольны идет – ныне едва семьсот тысяч пудов за сезон, а на ней ещё торговый люд жидовский норовит нажиться, да владельцы барок, что в Данциг ее доставляют… Пока тот талер с пуда в Амстердаме выйдет – с него осьмак к чужим рукам прилипнет! А соболь царю Михаилу даром достаётся, как ясак….

Шляхтич покачал головой.

– Так, стало быть, пан Станислав, Корона жива лишь подольской да брацлавской пшеницей? Более ничем?

Комиссар махнул рукой.

– Ну, это все же гипербола, пан Славомир. Корона с копей Велички кормится, соль всякому хозяйству нужна, по два солида мыта за пуд подскарбий велит брать, с того двор в Кракове и живёт. Но без пшеницы с русских воеводств – королю впору по миру идти! А Княжеству, почитай, и вовсе каюк – после войны некому чинш платить, к тому же от мытных сборов шляхта освобождена…. Пока что-то даёт акциз на помол жита, да на хлебное вино, та же соль да воск – вот и все наши доходы. А с аннекса не то, что дохода не имеем – здешние рейтарские гарнизоны каждый год две тысячи коп грошей требуют у Вильни…

– Две тысячи! – не сдержал изумления собеседник комиссара.

– Именно так! Да ещё ремонт конный, да ещё на поправку стен смоленских, да…. А, что тут говорить, война эта – сплошь разорение хозяйству! – досадливо махнул рукой пан Станислав. Затем, охолонув, спросил: – Ну а вы, пан Славомир, каким занятием себя обременяете? Или на покое, с доходов существуете?

Шляхтич грустно улыбнулся.

– Да какой у меня доход, две волоки под Острогом в аренду сдаю, вот и вся моя маёмость… При сыне его милости, князя Василия, Януше, до его смерти состоял, а нынче четвертый год валандаюсь без дела, по постоялым дворам да маёнткам обретаюсь…

Комиссар оживился.

– О, так вы с Янушем Острожским были в знакомстве?

Шляхтич кивнул.

– И с младшим князем, и с его милостью паном Константином Василием знался…. При княжеском дворе в Остроге с младых лет жил, отец покойный в надворную хоругвь записал, как только пятнадцать лет мне исполнилось. Аккурат в тот год, когда Иоанн Васильевич, царь московский, преставился…

Комиссар что-то подсчитал в уме, беззвучно шевеля губами – а затем с уважением произнёс:

– Это вы в год Люблинской унии родились…. Значит, на ваших глазах и рокош Наливайки случился, и Димитриада началась и завершилась? Вы всё это видели своими собственными глазами?

Шляхтич молча допил мёд, и, помедлив, ответил:

– Не просто видел. Я всё это СДЕЛАЛ…. Своими собственными руками.

Рассказ Славомира Веренича-Стаховского, шляхтича герба Огоньчик, родом из-под Пинска, о знакомстве с Северином Наливайко и о первых шагах на службе у Его Милости князя Острожского

В корчме повисло неловкое молчание.

Межевой комиссар взял со стола нож, коим за полчаса до этого разделал запечённого с капустой и грибами гуся, покрутил его в руках, зачем-то ногтем проверил его заточку – а затем, прокашлявшись, осторожно заметил:

– Пан Славомир, я люблю застольные беседы и ценю добрую шутку… Но вам не сдаётся, что это не те шутки, что следует шутить в таких местах? Мы тут одни, но, бывает, и у стен открываются уши, и даже в этой глухомани могут найтись соглядатаи…

Шляхтич нахмурился.

– Уж не думаете ли вы, пан Станислав, что Веренич-Стаховский кого-то боится? Или способен сбрехать, как дворовой пёс?

Комиссар развёл руками.

– Ни одного мгновения так не думал, пан Славомир. Но, согласитесь, ваши слова – уж больно громко прозвучали…

– А я за свои слова давно уже все мыта и пошлины заплатил, пане Стасю… Мне за пятьдесят пять лет жизни такого довелось повидать – что смешно боятся и опасаться чего-то глупо. И беречься неведомых бед – не с руки, отбоялся я своё, ещё двадцать лет назад, а теперь поздно. За близких, может быть, и стоило бы опаситься – да нет у меня никого. Осталось от жизни – могила жены в Остроге да память о сыне, павшем при Кирхгольме совсем мальчишкой, едва пятнадцать исполнилось… Чего мне бояться, пане Стасю? – негромко спросил шляхтич.

Его собеседник участливо кивнул.

– Горькая ваша судьба, пан Славомир…. Примите мои сочувствия и простите великодушно за несдержанность в словах.

– Велики дзякуй на добром