завещанию не переходит. И глупо ждать, что и тебя накроет любовь в точности как у Лавра и Ландыша. Может, ему, гравёру, даны другие эмоции – равные любви: он умеет сочинять. А любить нужно одну. Всю жизнь любить одну. И разве может быть иначе? Следующих ты не любишь, долюбливаешь. Но пусть его девочка, его дочка, всё же сумеет получить любовь настоящую, не заменяемую. Пусть у неё сложится свой роман, ничем не осложнённый. Пусть вызреет первое чувство, которое так вдруг возникло у нынешним летом, у моря на маяке. А как возникает настоящее – только вдруг. Дочь напоминает его самого, молодого, когда его первую любовь, его единственную любовь, увезли родители из города. Тогда только шептали слово алия. Думали, расстаются ненадолго, а вышло навечно. Пусть у дочери всё сложится с тем пареньком – старшим сыном служителей маяка. Как странно им выпало полюбить – почти с горя, с нелепой ссоры. Шушка отлично плавает с детства. Ей показалось, что человек, заплывший за буйки, тонет. Она ринулась спасать. Далеко в море очень тихо. Нет прибоя, нет чаек. И утопающий не кричал. Он молчал. Только уходил под воду, потом выныривал. А когда Шушка подплыла, схватил её за волосы. Они боролись. Пока она не ослабла, не затихла и не отдалась тишине и сильной руке. Уткнулась в плечо его, куда съехал крестик на гайтане, знакомый, восьмиконечный. Он вытащил её на берег у заграждения дикого пляжа. Тут мало народу и им никто не мешал приходить в себя. Оба еле отдышались, смотря в небо. Потом она села, махнула мокрой косой, обдав его холодными брызгами. И никак не хотела поверить, что он уберёг её, что не тонул. Шуша скептически относилась к спасателям городского пляжа, заводящим романчики каждым курортным сезоном. Но оказалось, парень – мореход и лишь подрабатывал на берегу между рейсами своего траулера. Невозможно портить им первое чувство, как испортили ему, Евгению-Жеке, когда им обоим говорили: ищи свою, ищи своего. Ей запретили общаться, упоминали гиюр. Его родные внушали собственное понимание лучшего, но прислушались бы, можно было бы что-то придумать, переубедить. Но её родители назвали свою девочку олой и стремились в молодое государство, собирающее своих граждан по всему свету. Снялись внезапно, так до сих пор и не узнал, добрались ли до границы. Казалось, забылась история их побега, как и его история увольнения. Тогда в редакции газеты появился чудесно компанейский парень, весёлый, с немного навыкате, бычьими глазами. Быстро сошлись с ним, удивляло родство совпадений: много общего во взглядах на жизнь страны. Однажды на кухне у коллеги, где шумно отмечали очередной юбилей, закадычный друг позвал покурить. На лестнице с подожженными, свисающими с потолка спичками весёлый предложил повышение должности до замглавреда. И всёго-то малость взамен потребовал: рассказывать. Просто рассказывать про дела редакции. Как бишь его фамилия, да, Варфоломеев. Литературная фамилия, не смешная. А вот имени не упомнить. И он так заливисто смеялся на всё парадное, когда Женька послал его к растакой-то матери, что выглянула соседка напротив и пригрозила милицией. Больше они не встречались; а через два дня главред, пряча глаза, посоветовал уволиться по собственному и уехать на время в Братск или Тайшет. А почему уехать, если тут земля твоя, откуда и силы и любовь, и веру черпаешь. Уволился, да не уехал. Ушёл в кулисы, в будку гравёра. Подальше от развращающих правду. Не прививалось ему советское. И он не дворянин по рождению – что ему сословия – обмирал над судьбою русского дворянства, оплакивал не отпетых, ставя памятную надпись на серебряной табакерке. И долго ещё думал над странной породой новых людей – изощренцев, с переходящим в поколения образом мыслей абсолютно ледяных людей, с атавистическим признаком отсутствия души. И снова те воспоминания причиняют боль, надо же. Нынешнее летнее чувство Шуши так невозможно-неистово напоминает его собственное чувство тридцатилетней давности, что хочется, чтобы непременно сложилось у девочки с тем матросиком. Людям не требуется много времени понять, что они любят. Больше времени уходит, чтобы понять, любят ли их. Иногда уходит вся жизнь, чтобы найти себя в другом человеке. То, как дети расставались, взрослым на маяке всё сказало про их любовь. У влюблённых нет сомнений: они свидятся после прихода из рейса. Но он, старый циник, неудачник-гравёр, царапающий чужие признания любви на странных предметах, он – безвестный, бессовестный сочинитель романов, вдруг верит, что так и будет. Горе ходит по пятам за влюблёнными. Но и ему хочется, до темноты в глазах хочется, чтобы свиделись. Потому что через их молодость, их счастье, встаёт перед ним его молодость, такая же бездумно бесшабашная, схожая и несхожая с их историей. Потому что тогда счастье восторжествует над несправедливостью. Потому что в них есть побеждающее начало. Потому что тогда надежда не посрамится, в безысходности найдётся выход. Кажется невероятным, что нас не будет когда-то, а светило в окне не потухнет. Удастся ли разгадать что-то – что пока постичь невозможно? Хочется думать, как только дойдёшь до способности принять и понять, непременно получишь ответ, расшифровку и тогда станешь смиренным, кротким и утверждённым.

Настоящее – неразличимо. Будущее – доступно. Недосягаемо – прошлое. Как близко, как сильно, иной раз до боли встаёт прошлое. Так никогда не обжигает болью будущее. Но будущее уже существует. Оно непереносимо. Неотменимо.

Время снова пахнет серой и бедою.

Но вы не бойтесь. Ничего не бойтесь. Нечего бояться. Ни мора, ни смерча, ни серы. Идёмте по сердцу-Солнцу, идёмте на зов любви.

И сами ищите, с кем вы, где вы, чьи будете. Сами решайтесь сказать: когда светильник Его светил над головою моею… Сами спрашивайте, что скажет Он во мне и что отвечать стану?

Не бойтесь.

И будет, и будет.

Мы станем счастливы. Мы летим».