– И шахматиста нашли? – не выдержала, забегая вперед, Шуша. Евгений Лаврович вдруг легко рассмеялся.

– К вечеру. Обнаженным и едва живым. Обобрали его, видимо, партнеры по доске. Поэт говорит, не осталось ни парусиновых тапок, ни рубашки, ни майки. На трусы сатиновые, правда, не польстились. Если б не мы он так на лавочке и заночевал бы. Ночи-то теплые. Но гнусная мошкара места б живого на нем не оставила. Когда привели гроссмейстера в чувство, кончился сеанс в кинотеатре. У нас там день танцы идут, день кино крутят. Одинокий народ расходился по корпусам, а парочки на берег шли. Так оказалось, утром накануне шахматист играл партию с молодым дарованием, мальчишкой, заглянувшим на санаторную кухню к тетке-поварихе.

– И повариху отыскали? – Шуша прыскала со смеху.

– Шурочка, с Вашей стороны, это не комильфо. Целый день поисков и такое фиаско…

– Провал в финале? – уточнил Евгений.

– Повариху знал шахматист. На опохмел ему я подкинул. До её хибарки добрались довольно быстро, улицею все вверх и вверх, мимо калиток сплошь с табличками «Злая собака». Там на распев тявкали какие-то болдыря и выборздки, будто одна и та же перебегала от плетня к плетню. Где вино в разлив дают, утерял я шахматиста. Дом поварихи стена в стену с кафе-шантаном. И тут знатно облаен. Повариха расспросам не удивилась. Тетрадку не опознала, а парнишку племянником признает. Но юное дарование тем же днём отправили то ли в «Орлёнок», то ли в «Артек». Ну, тут уж я сдался. И кто бы на моем месте не сделал того же? До поезда оставалась одна ночь. Теоретически можно было бы пройти весь город, спуститься сверху почти к берегу моря, дальше снова подняться – на бугор, отыскать смотрителей маяка – родителей мальчишки, добраться до лагеря…Но что-то меня остановило. Иногда, знаете ли, стоит опустить руки.

– Может, та рукопись не стоит подобных усилий? – Евгений улыбался, переводя взгляд с Артем Артёмыча на краснорожего проводника, снова заглянувшего в купе.

– Отдыхайте товарищи…отдыхайте.

– Нет, не то. Какое-то странное ощущение предчувствия: не время, мол. Полезешь, а яйца нет в ларце, а иглы нет в яйце… Из рук уходит. Жизнь научила: оглядеться, оправиться. Может, парнишка сам объявится? А? Но ведь так не бывает. Уехал в пионерлагерь. Стоит сейчас на линейке. Даже имени не знаю.

– Славик.

– Что Славик? – Артем Артёмыч взглянул на собеседников, цепко, сощурясь, не поняв, но будто догадавшись. – Ага… вот оно, началось: «И иудеи требуют чудес, и еллины ищут мудрости». Пододвигает жизнь, пододвигает…

Отец и дочь улыбались, сдерживаясь и едва не хохоча.

– А собачку поварихину зовут Гай. Он сын Цезаря – сторожа на маяке – тоже знатный пёс.

– И хозяин у Цезаря хорош. Морячок с траулера.

– Пап, ну причем тут морячок?..

– Так-так…ждал чего-то такого-эдакого. И вот попутчики…Целая история получается.

– Пап, можно я? – Шуша, не дожидаясь согласия, затараторила. – Мы спонтанно собрались. Лето у нас гибельное вышло: двое похорон. Опущу, потому что о том бегло не смею. Приехали дикарем, устроились. Комнату сняли у смотрителей маяка. Дружная семья, муж с женой, старший сын на тральщике ходит и младший, шестиклашка. Родители его нарочно к шахматам приохотили, математику подтянуть. Я его натаскивала вечерами. Тетрадки у него есть такие вот, в коленкоровых обложках, как эта, папкина. А инициалы Е.Л.Л. – Евгений Лаврович Лантратов. Вот он Вам – собственной персоной. Гравёр.

Поезд прибывал к узловой станции, к большой ночной стоянке, и постепенно сбавляя ход, выдохшись, затих. Сгущалась горячая темнота. В высоте над перроном хрипло и тревожно через шорох помех переговаривались диспетчеры: «Лебединое озеро»… «Белый дом»… «кантемировцы». Мирно спали в поезде, не прислушиваясь, продлевая настроение лени и неги, отпускники, командировочные, путешественники. По составу перебегали из вагона в вагон проводники, спускались по ступеням на щебень, сонные и встревоженные кучковались у вагона-ресторана. Дежурный электрик что-то горячо объяснял повару и официантам. И все затихали, когда над ними через треск и шуршание снова вскипала перекличка: «Форос»… «Горбач»… «ррреволюция»…

Поезд встал, и обгоняющая луна прекратила метаться. Застыла, растеряв перламутровую синь и белила. Словно подпаленная, словно пеплом подёрнутая среди безводных облаков, носимых ветром. Ночь прошла, а день приблизился. И всякий остров убежал, и гор не стало. И семь светильников светило будто семь церквей. Состав замер; люди спали крепко как в детстве, когда Николай Угодник младенцев рукой по спинке постукивал: «Баю-бай, баю-бай».

Люди спали.

А один, из четвертого купе хвостового вагона, лежа на нижней полке, слыша далекий запах серы, но не разобрав металлического скрежета голосов переговорной рубки, уставился в темень, и всё шептал, опасаясь забыть до утра и боясь разбудить фонариком соседей по купе: «Время. Время низких стрижей или ласточек, время дождей не пролившихся, время семечек на скамейке, девичьих посиделок и грёз, время отдыха, время гроз, стороной проходящих. Время яблочек – слаще нет и не будет уже. Время сумерек на меже между лисицей и волком. Быстрый почерк иголки на зажатом в пяльцах холсте. Шелест в конце огорода в парниках под рогожкой – еле слышно там что-то растет…Мошкара, будто рой скомороший, над бутонами пляшет. Время бутонов. Не раскрывшихся в цвет. Еле видимый след – тоже время – облаков, выглянувших наружу. Целый мир уместившийся в луже, а начавшийся где-то вовне. Время тикает слева во мне. Одни люди живые, другие мёртвые, а те и другие – люди. Время бродит, время всегда в крови человека бродило. И не раз человек услышит запах серы. Но если сам себе не подивится однажды, спасён не будет».

Или мир, или жизнь, или смерть, или настоящее, или будущее, – все ваше. Кроткие унаследуют землю и насладятся множеством мира. Время жизни проходит, как сновиденье, как цвет.

Время жизни проходит, а люди изводят его на тлен. Редко кому удаётся всё: и человеческое слепить, и Богово построить. Счастье по наследству не передаётся, по