Бабушка хотела, чтобы я сохранила ее тайну. Я никому и не рассказывала, за исключением одного человека.

Я рассказала брату, но он не поверил. Тогда я показала отметку «мухтади» в старом документе. На его лице отобразились изумление и гнев. Тогда он сказал слова, которые очень расстроили и отдалили меня от него:

– Значит, и у нас кровь не чистая.

– Что ты такое говоришь? Бабушка, папа, мы с тобой. Мы такие. Что значит «кровь не чистая»? Разве бывает нечистая кровь?

– Знаешь, сколько наших дипломатов убила АСАЛА?[35] Ты что, газет не читаешь? Сейчас армяне всего мира борются против нас.

– При чем тут бабушка и террористы?

– Я про бабушку не говорил.

– Но бабушка – армянка, значит, мы тоже отчасти армяне. Пора тебе вбить себе это в голову.

Я ужасно разозлилась и поэтому специально давила на больное.

– Ладно. Я только тебя прошу, никому не говори. Держи язык за зубами. Если узнают, что во мне есть армянская кровь, я не смогу продвигаться по службе, не стану генералом. Возможно, меня даже уволят в звании майора, это погубит мою карьеру. Ты хоть одного генерала-армянина видела?

– Если заберешь назад свои слова о нечистой крови, я буду молчать.

Он взял свои слова обратно при условии, что я буду хранить молчание. И с тех пор мы совсем не виделись без крайней необходимости, вроде его свадьбы или праздника в часть обрезания его сына.

Когда он стал полковником, я ходила к нему в гости, чтобы поздравить. Он поселился недалеко от меня, в Учаксаваре[36].

Мои родители, пользуясь льготами, которые давало каждое правительство, чтобы заработать себе голоса на выборах, сумели выйти на пенсию в 46 и в 48 лет. Они продали свою квартиру в Ускюдаре и приобрели кооперативный домик в Гюмбете, одном из районов Бодрума. Там они жили круглый год. С ними мы эту тему вовсе не обсуждали. Когда я пришла в гости к брату, мы сделали вид, что и не помним, о чем тогда говорили по поводу бабушки. Может быть, он и правда забыл.

Но те мужчины вчера у ректора… Значит, кто-то другой знает и помнит. Вдруг мне стало ужасно тревожно. Точнее говоря, я поняла причину своей тревоги. Дело было не в профессоре, а в тех троих, которые следили за нами и угрожали мне в университете. Из головы не выходил волчий оскал того худого в сером костюме. Раз они знают про меня, то, конечно, знают и про Недждета, однако его они не беспокоили. Недждет дослужился до полковника, вот-вот должен был стать генералом. Я даже слышала, что в каком-то разведывательном подразделении перед ним были открыты все двери.

О таком ходили лишь слухи, никто не говорил прямо – только понижая голос и многозначительно прищурившись: «Это, должно быть, разведка».

Зазвонивший вдруг будильник заставил меня подскочить. Было уже три. Я выключила его, тихо, но быстро собралась. Керем задремал за компьютером и даже не заметил, как я укладывала его в постель. Я же воспользовалась случаем и поцеловала его в лоб. Какие же дети замечательные, когда спят. Вот бы они все время спали, и мамы могли их приласкать, погладить… На экране компьютера были какие-то документы, связанные с Максимилианом Вагнером. Значит, Керем хорошо поработал. Мне ужасно хотелось прочитать, что там написано, но времени не было, я опаздывала. Однако все же не удержалась, чтобы не взглянуть на первые несколько строк. С трудом оторвавшись от экрана, я пошла в прихожую.

Надев свою самую теплую куртку и повязав зеленый шарф, я вышла, тихонько закрыв дверь.

Пустые коридоры дома, пустой подъезд, тишина меня напугали. Даже если ничего плохого не делаешь, все равно чувствуешь себя виноватым, когда заходишь или выходишь в ненадлежащее время. Это когда-то сказал мне бывший муж Ахмет:

– Даже когда тебя нет, я чувствую вину, если прихожу домой поздно.

Меня эти слова не задели, ведь я думала, что он меня любил. Но позже я поняла, что для него брак был бременем и источником вины. Точнее сказать, это он мне рассказал.

– Я не могу, пожалуйста, пойми, – сказал он. – Дело не в тебе. Я не создан для брака, это была ошибка. В браке я задыхаюсь, чувствую себя приговоренным к пожизненному.

– Разве ты не знал, что жениться – значит отказаться от свободы ради того, чтобы создать семью и разделить жизнь с другим? – спросила я.

– В теории знал. Я думал, что готов к этому, но знание – одно, а жизнь – совсем другое. Прости меня!

Когда я вышла на улицу, холод пронизал меня до костей. Дождь прекратился, но был мороз. Не помню, когда еще было настолько холодно. Бабушка сказала бы, что воздух копит снег. Может быть, и правда мороз вскоре превратится в снег. «Снег – это хорошо», – говорила бабушка. По ее словам, когда идет снег, мороз немного слабеет, погода хоть немного, но смягчается. А еще она, как коренная жительница Анатолии, приговаривала: «Снег – это одеяло Анатолии».

Черный мерседес ждал под фонарем. Я обрадовалась, что Сулейман не заставил меня ждать и приехал вовремя, но как только я открыла дверь, чуть не задохнулась от сигаретного дыма.

– Это что такое! – рассердилась я. – Всю машину провонял. Курил бы на улице свою отраву. Как можно, Сулейман!

От дыма, стоящего в машине, у меня слезились глаза, першило в горле. Я поняла, что мои слова и тон были слишком уж грубыми, но было поздно.

– Холодно очень, – пробормотал он.

– А окна открыть в голову не пришло? – ответила я и открыла окно рядом с собой.

Сулейман слишком резко выехал на дорогу и начал гнать на опасной скорости. Действительно, особенность турецких мужчин номер один – превышать скорость, когда они сердятся. Поэтому ни с кем нельзя ругаться, если тот сидит за рулем. Я думаю, в авариях, где каждый год гибнут семь тысяч человек, не в малой степени виноваты семейные ссоры. Женщина ворчит, мужчина жмет на газ, женщина ворчит больше, мужчина жмет на газ еще сильнее, и семья почти сознательно совершает самоубийство. А страдают сидящие на заднем сидении и машущие встречным машинам ни в чем не повинные дети.

– Помедленнее, – резко сказала я, – у нас есть время.

Холодный