– Ой, с монетами забавно вышло. Самые голодные годы в нужде прошли. А уж когда жисть наладилась, тогда и обнаружился тайник.

– Где же?

– В сундучке двоежирном. Сперва Лавр всё откладывал его починку. Бралси, сызнова откладывал. Потом как-то, уж Толик с меня ростом вытянулся, они с Лавром повздорили, ну и малой назло сундучок тот об стенку. Так и обнаружилось: не два, а три дна. А теремок не собрать: развалился.

– И сколько там было?

– А вот скольки отдал, стольки и было. Ну, считай. Арифметику-то знашь?

– Миле, Тусе, Веке, Мике, Товке – пять всего.

– Вот пять золотых монет и сыскали.

– Дедушке трудно с Толиком приходилось?

– Лилечкин сын, вот всё и сказано. Да и с Милой не легче. Там такие кровя…

– Многое объясняет.

– Про себя что же не спросишь? Хочешь ведь?

– Хочу. И знаешь, почему?

– Почему же?

– Потому что догадалась я об одной вещи. И ты мне скажи, правда ли то. Ведь дед мне сломанный фантаскоп, альбом с карточками, иконы потому и отдал, что самое дорогое оно и есть для него? Потому и вручил нам с папкой «Макария», домик с бюргерами, «Спас–Эммануил», «Спас – Лоза Истинна», «Спас – ярое око» и «Матушку-Елеусу»? Потому что, любя?

– Лавр так и говорил: у Женьки и Шуши-Души немало есть для счастья. Про тебя, бывало, скажет: у Александрины нашей всё превосходящая женская прелесть имеется.

– А остальные, что же?

– Как уехали из лантратовского гнезда, так не собрались больше для счастья. Товку он звал-звал, ждал-ждал, всё ходил встречать за ворота. А тот или в плавание закатится, капитанит, или, на старости лет, лесничим заделается, бирюком бродит в лесах. В Чершавском заповеднике.

– В Филипповых краях?

– В Хвилипповых. Понятно чего туда подалси, да всё бестолку. Товка семьёй обзавёлся, но характером больно заковыристый: всё наперекор. Ведь и Толиком просил больше его не называть, лишь Анатолий или вот Товка. Мику так вырастил, что и тот бродяжит: пылкий, неусидчивый. И Туся, вся в братца, перекати-поле – геологи оба. Сводную твою – Веку, Форточкина увезла. И тебя у нас перехватила. Ты-то вот вывернулась, а сестрица твоя при материи вековушит, чужую жизнь проживает. Века всю дорогу ни горячая, ни холодная – ни характеру, ни породы. Из-под материного догляда никуда. А сколько Лавр Павлович сыну сваму Женьке говорил: не бывают Форточкины музою. Да тот всё одно взял за себя бабу с дитём. Онако и пожалел апосля, пожалел. Чужая, всем чужая, из весёлых она, навроде Тоньки Хрящевой. Перезнакомить, так сдружились бы. Обе мшелоимки и конкубинки, Лавр Павлович их так прозывал. Вот ненароком все как-то и разбежались. Хоть вы с отцом одумались и возвернулись. А мы с Милой никоже Большой дом не покидали. Всё наше земное путешествие тута и проходит.

Вернулась Мила в кухню, подозрительно оглядела притихших няньку Липу и Шушу.

– Вот здесь талоны кладу на сигареты и водку. Не троньте. Сама отоварю. А то знаю, чуть отвернёшься, уже на базар талоны уйдут.

Едва строгая Мила вышла, разговор продолжился.

– Хошь бы Милка когда в замуж-то сходила бы. Хошь ненадолго, хошь по-современному: туда-сюда – долю женскую оправдать. Уж простил бы ей Господь, а? Она добрая, но почему-то всех вокруг себя мучает: и в школе своей, и дома. Дитя я подмогла бы вырастить, как вас всех вырастила. Но давно поздно. И ей жизнь без приключеньев досталась, а всё одно между Буфетовыми и Шмидтами так и прошла.

– Я ведь знаю, мать её жива. И отчего так устроено, иные тёмные люди долго живут, а славные рано уходят? Вот Николай Николаич или Леонтий Петрович, зачем так рано ушли?

– Кажному своя подорожная выписана. Бьянка Романовна, на што в словесности разбиралась, а кончила из рук вон плохо. Прибил её воспитанник – Антрацитов по кличке – и ограбил. Не справишь нутро, не справишь.

– Светлые могли бы подольше пожить, а тёмные, как эта…

– Ну-ну! Твоё ли дело?!

– Живёт, не бедствует.

– Неприбранная наша Милка.

– Как это?

– Ну, не прибрал к рукам никто.

– А, это называется – люди в перманентной неопределённости.

– Мудрёно. Мила наша – сирота. При живых-то родителев. Аркашка объявлялся, как девочке годик или два сравнялось. Да забрать никто не схороводился. Тонька письмо прислала. Уезжаю, мол, по комсомольской надобности, девочку поручаю Лантратову, названа Людмилой.

– А как Мила узнала, что приёмная?

– Иии… Лаврик с Аркашки слово брал. Да у рыжего слово недорого стоит. А Милка как узнала, будто засолили её. Трудный разговор вышел. Хотела убежать. Набычилась. Озлилась на Лавра и на Бога. Примирилась на том, что дала себе клятву помочь, может нищенка – мамочка. Вот, говорит, вы как-то нищую одну выгнали, мать, наверное, мою. Когда это мы Божьих людей прогоняли? Разве что пьяненькая какая стучалась… Апосля Милка пробовала искать мать.

– Нашла?

– Сама объявилась. Долго в слободе не показывалась, лет двадцать, должно. А потом швейной фабрикой стала заведовать. Депутатка местного совета. В Париж ездила по линии партейной. Встречалась с Милой в забегаловке, тайком. Знашь, там за вашутинской лито-типографией?

– Липа, там давно нет никакой типографии.

– Ну, рынок-то есть?

– Рынок есть. Тебе ли не знать.

– Вот за рынком родительный дом нынче. А возле – чебуречная. Тама они и встретились, на ходу, стоймя. Лавр мучился, всё вышагивал по кабинету. Я в библиотеке подслушивала. Должно, думал, заберёт Миррка девку.

– Антонина Хрящёва?

– Она самая. Так Мила через час возвернулася. Куражистая. Без подарков. Говорит, заплатила там за чебуреки. Смеялась долго, ложкой стол деревянный расковыряла. Ничего отцу, Лавру-то, не рассказывала. Да я всё одно потом выдразнила. Всплакнули вместе.

– И что же? Давай, давай, не молчи.

– А что? Миррка дочке говорит, мол, двадцать лет тебе почти, подам на алименты, чтоб ты меня обеспечивала. Самая одинокая, холостая. И ведь при должности. Хвартиру где-то в Сокольниках заимела.

– И правда оформила?

– Нет. Вроде как с Аркашкой Шмидтом сойтись хотела. Ну, тому жена гульнуть не дала. Аркашка, видать, вразумил Миррку. Отстала она. Аркашка хоть в отцы не лез, но к девке нашей захаживал, бывало. Обувку ей завсегда бесплатно латал. Конфекты носил. Лаврик не возражал.

– Несчастная она, наша Мила.

– А я тебе что полчаса преподаю? Род ихний такой, нелепистый. Аркашку-то Бог больше детьми не наградил. Рождались у Шмидтов мальчики и все как один мёрли. Зато Буфетовых столько, что две хвартиры занимай, не хватит. А Милка на меня за то и серчает, что