Бабка перекрестилась и, бормоча молитву, поплелась в комнату.

Дед авторитетно сказал:

– Они без взрывателя. Я из них взрыватели еще в девять утра вывернул. Берите! Таких игрушек в Туапсе, пожалуй, ни у кого нет. И кто знает, есть ли еще где вообще…

– А страшно, пан Кочан? – спросила Ванда.

– Что страшно?

– Выворачивать взрыватели?..

Дед Кочан почесал нос.

– Верю я словам своей бабки. Она меня каждое утро напутствует: «Не доглядишь оком, заплатишь боком». Потому и не страшно, что гляжу…

3

Ночью их пугнула тревога. Под одеялом было тепло, и постель так мягко обнимала бока, но сирена выла и выла, и паровозные гудки басами вторили ей. О том, чтобы не бежать в щель, не могло быть и речи.

Как назло, штанина брюк подвернулась. Степан злился, сидя на кровати. А в комнате темно. И свет нельзя включить, потому что они легли с открытыми форточками и окна были не замаскированы. Тем более что большущее окно в маленькой комнате можно было запластать лишь театральным занавесом.

Наконец Степка натянул брюки, а Любаша вообще не стала одеваться, завернулась в байковое одеяло, и пошлепала в щель. Мать еще запирала дверь, когда в небе заметались прожекторы и несколько раз хлопнули зенитки.

Щель была вырыта под ранней белой черешней, возле забора, узкая Г-образная траншея, перекрытая накатом бревен, который, в свою очередь, был притрушен желтыми комьями глины.

Ковальские уже сидели в конце щели. Беатина Казимировна посветила фонариком. Она экономила батарейку, приберегая ее для ночных тревог.

Ванда захныкала:

– Как это хорошо – не бояться ночных тревог! Наверное, я никогда не буду такой счастливой…

– Лучше пусть бомбят весь день, – подхватил Степка. – Только бы дали выспаться.

Зенитки не стреляли. И гула самолетов не было слышно. Лишь шумели цикады и потревоженные птицы. В щели пахло сырой землей.

Разговаривать не хотелось.

Любаша улеглась, и мать заворчала:

– Простудишься.

Но Любаша ответила раздраженно, что лучше подохнуть, чем так жить.

Степка знал: в таких случаях сестре не надо перечить. Она человек упрямый. И это не единственный ее недостаток. Любаша считает, что она самая умная, самая красивая, самая энергичная. «И пусть считает, – думает Степка. – Ведь от этого никому ни холодно и ни жарко. А вообще-то девочка она на самом деле заметная. И энергия у нее есть. Только пробуждается очень редко».

Последний раз «пробуждение» случилось весной этого года, когда в школе объявили кампанию по сбору бутылок.

В эти бутылки нальют горючую жидкость, и наши бойцы успешно станут сражаться с фашистскими танками.

Так на общей линейке сказал директор школы. И каждый школьник принес из дому все что мог. Но оказалось, четвертинки и поллитровки не очень годятся для столь грозного оружия. Как минимум, нужны семисотграммовые бутылки из-под вина, а лучше всего из-под шампанского. Словом, школа не выполнила плана.

И тогда Любаше пришла идея. Она пришла ей самой первой в городе. И это можно было бы назвать почином, прояви кто-нибудь из пишущих людей журналистскую сноровку и находчивость.

Любаша сидела на крыльце и смотрела в голубое весеннее небо. И глаза у нее от этого неба были голубыми, а лицо отрешенным, словно она жила там, на невидимых сейчас звездах, в окружении сказочных принцев и фей.

Возле калитки, спрятавшейся в кустах мелких роз – белых, розовых, ярко-красных, – шептались Степка и Ванда.

– Все сказку слушает…

– Часто с ней это бывает?

– Бывает… Она сама мне под большим секретом поведала. Слышится ей в такие минуты чей-то голос…

– Мужской, женский? – спросила Ванда.

– Не знаю. Только сказки ей рассказывает все больше про мертвецов… И про звезды.

– Ой!.. – поежилась Ванда.

Брат посмотрел на Любашу, приставил палец к виску, покрутил и многозначительно присвистнул.

Может, от этого свиста Любаша и спустилась с небес. Спросила по-будничному, озабоченно:

– Степка, у нас есть мешок?

– Какой? – не понял он.

– Обыкновенный. – В голосе сестры чувствовалось обычное, нормальное для ее паршивого характера раздражение.

И Степке стало ясно, что со сказкой на сегодня покончено.

– Должен быть, – ответил он.

– Я и без тебя знаю, что должен быть. – Любаша со вздохом поднялась с крыльца. – Спрашиваю где?

– Если хотите, я принесу, – вежливо сказала Ванда.

– Вот что значит девочка! – сказала Любаша. – А мальчишки – сплошная бестолковщина.

– Сама ты бестолковщина! – сказал Степка и на всякий случай выскользнул за калитку.

Но Любаша не разозлилась и не запустила в брата ничем тяжелым. Она как-то равнодушно сказала:

– Хорошо. Запомню твои слова. Неси, Ванда, мешок. И спроси у мамы разрешение пойти со мной. А этот мудрец пусть останется дома.

Но Степка, конечно, не остался. Он плелся за ними, как собака, увязавшаяся за хозяевами, не решаясь приблизиться, но и не отставая. Корчил рожицы, когда Любка и Ванда оборачивались. А они смеялись откровенно и вызывающе.

Солнце стояло уже над портом. И тени деревьев не пересекали улицу, а залегли вдоль заборов. Улица изгибалась в гору светлая-светлая. Цвели розы, сирень, акации. Но улица не пахла цветами. Она была пронизана запахом моря, как солнцем был пронизан этот ясный, голубой день.

Любаша и Ванда остановились возле калитки бабы Кочанихи, о чем-то поговорили с ней. Потом баба вынесла три большие бутылки. И Любаша спрятала их в мешок.

Наконец она поманила Степку пальцем, милостиво сказала:

– Грубые люди всегда отличались большой физической силой. Покажи-ка и ты свою!

Степка взял мешок.

Они ходили от двора к двору, точно странники. Объясняли, что им нужны бутылки, большие бутылки из-под вина. Эти бутылки они отнесут в школу, а оттуда их отправят на фронт.

Повторять все это приходилось возле каждой калитки. И у Любаши, как она заявила, «устал рот». Тогда они стали объясняться с хозяевами по очереди: Ванда, Степка, Любаша.

Бутылок в мешке прибавилось. Он был полон только наполовину, когда они остановились возле одного дома, утонувшего в листьях, точно птичье гнездо. Очередь «выступать» была Степкина, и он закричал хрипловатым, ломающимся голосом:

– Тетенька!

Они везде кричали «тетенька», ибо кричать «дяденька» в военное время было просто бессмысленно. Правда, случалось, что на крик выходил какой-нибудь старичок, тогда они говорили «дедушка». Однако в этот раз на голос Степана вышла тетенька. Впрочем, она не вышла, а выплыла, но не как лебедь, а как утка, небольшая, с прилизанными, видимо, недавно вымытыми волосами.

– Здравствуйте, извините за беспокойство, – сказал Степка.

– Ну какое же там беспокойство? – очень громко и очень напевно ответила тетенька. Щеки и нос ее сморщились в улыбке, а глаза оставались маленькими, острыми, как