Старушка умолкла, будто задремала. Лаврик с Витой, как сидели, так и остались сидеть, словно совсем окоченевшие от холода. Ландыш вспоминала, какой день сегодня, понедельник ли, вторник, и какому святому молиться надо. Небесным силам – в понедельник молятся, Предтече – во вторник, Пресвятой Деве – в среду, в четверг – апостолам и святителю Николе, епископу Мирликийскому, заслонившему в храме многих иных святых и мучеников, в пятницу – Кресту Господню, всем святым – в субботу. Какой же нынче день? Впрочем, за окном разлита ночь. Спросить бы у Лаврика, но он всё молчит, всё смотрит мимо покойницы, выше кимарящей бабушки Мавры, упираясь взглядом в стык между стеной и потолком. И здесь ли он, в избе ли? Или на руках у кормилицы своей засыпает, убаюканный?

У Лавра и вправду возникло ощущение попадания на свое место. Вторая утрата дома. Скорбный праздник обретения. Поди ж ты, не видел Улиты почти семь лет. А как рассорился с Даром, так думал, теперь наверняка не увидит. Нет, не потерял. Обрёл. Вместе они: и мама, и отец, и брат молочный, и кормилица. Все родные его вместе встали рядышком. Московские обстоятельства, долги да случаи привели в дальнее село, где думал он зимовать. И, выходит, оказался тут в урочный час, в последний. И всего-то успел сказать над нею: не привёз я сына тебе. Ты дорога мне. Я люблю тебя. Прости меня. Прощаю тебя. До встречи Там.

Тишину звенящую, какая встала над гробом после рассказа Мавры Ивановны, прервала Липа, свистящим шёпотом из дверей горницы вызывая в сени. Голосить Липа не смела, но лицо её, даже в полутьме показавшееся зелёного цвета, кричало громче сдавленного голоса: Толика нет.

Трое взрослых не разбудив, кажется, задремавшую вновь караульщицу, поторопились из горницы, в сенях заговорив в полный голос.

На дворе Андрей Конов допытывался у своего Климки и двоих его сверстников, куда делся приезжий оголец. Ему сбивчиво отвечали, наперебой размахивая руками. Когда взрослые услышали слово: Лебединое, Андрей крикнул «напереймы» и бросился в темноту, за ним Лавр, Липа, мальчишки один за другим. Вита, внезапно оставшись одна, озиралась на огоньки коновского дома, на маячившие свечным огнём окна дома Лахтиных. Осталась ждать на дворе; ребёнок может вернуться на место, откуда ушёл – кто же встретит? Через четверть часа искавшие наткнулись-таки на пропавшего. Толик, в мокрой насквозь одежде, брёл в полной темноте и вышел к пасеке. Андрей забрал в свой дом ребят и учинил им допрос да наставление за дело, что хоть и сошлось на добре, а могло бы горем закончиться. В Улитином доме, в проходной комнате, соседней с той, куда вернулся дьячок читать, устроили своё дознание. Толика переодевали, вертели, рассматривали, искали подтверждения, что с ним и вправду ничего не случилось. Проснувшаяся Мавра Иванна, как купчиха или посадница, безмятежно восседала на лавке и с любопытством через дверной проём следила за суетой. Не выдержала, перебралась в проходную.

– Что за кулемесица? Хлюпец-то искупатый. В куфайку мою его телешом заверните-тко. Пиглявый он у вас, лопатки вон выглядают.

Допытывались, что случилось, как от дома ушёл, как один остался, как вернуться сумел. До озера недалеко, но ведь место незнакомое и ночь. Толик виновато голову опустил, насупился и не откликался.

– Лысанькой, как стрыгун.

В сухой одежде усадили «героя» на койник в углу. В дом, кашлянув у порога, вошёл Андрей с сыном.

– Вы уж простите. Вот что мой-то рассказывает. Играли они сперва в жут с верёвками. Ваш-то шустрый, выигрывал. Наши осерчали. Они давай друг другу подыгрывать. Тогда он осерчал. Не сдаётся.

– Огурный… Чем себя выставляет?

– Ты помалкивай, дерзец, когда отец говорит. Да, упорный парнишек у вас. Наши-то дурни решили городского проучить. На озеро позвали. Хошь я и не дозволяю поздно со двора уходить. Не те времена.

– А чё? Мы до озера токмо. Оборота искать. Оборот ночью в кота двухвостого делается.

– Никакого оборота нету тама. Вот дурни. Повели мальца вашего на озеро. Сами же там чего-то испужались и врассыпную. А паренька бросили.

– Он сам замеженился…

– Сам? А ты и рад. Вот, винись теперя перед ним, винись.

– Да чего я… Он сам…

– Винись, Климка, говорю.

Лавр вступился за Клима, обнимая дрожащего Толика.

– Да чего там. Разобрались и ладно. Так, брат Анатолий?

– Ттак… Не сержусь я.

– Гляди-ка, задобный какой.

– Мальчишка-то у вас не робкого десятка. Вишь, не испужался, вымок тока. Мал годами, а унюхал сторонку. Ну, что же, идёмте в дом. Жена повечерять собрала. Баушка, давай и тебя отведу.

– Идите, идите. Мы тут с бессонницей поворкуем. Ох, лихо моё тошно…

– Сменить бы дьяка надо, – засомневался Лавр, – Почитать.

– Сменим. Вот подкрепитесь с дороги-то, и сменим. Хошь ты, хошь я. Возвернёмся к тётке Улите, беспременно.

Когда пошли в соседнюю избу чай пить, Лавр, позади всех шедший, снова приобнял Толика:

– Как же ты так-то, братец?

– Врёт он.

– Кто?

– Климка ихний. Говорит, погляди-ка, погляди-ка, нет ли там под мостками оборота. Ну, я зашёл на мостки, а он и толкнул меня в воду. И ну бежать.

– Это за что же?

– За правду. А чего они жулят?!

– Ты плавать-то умеешь?

– Там мелко.

– Страшно было?

– Страшно. Но гроб на столе страшнее.

Сельцо во тьме ночи рассеялось безжизненными остывающими домиками вкруг озера – не соберёшь воедино до рассвета. У Коновых в пятистенке, наоборот, вспыхнули все окна, хозяева гостей принимают, за стол усаживают. На столе пшеница с мёдом в помин души Раба Божьего – Дара. А в доме напротив – на столе челн плывёт в мареве свечном, и дьячок бубнит: «Помяни, Господи душу, рабы Своя – Иулиты. Ходящии в законе Господни всем сердцем взыщут Его. Научи мя оправданиям Твоим. И законом Твоим помилуй мя. Яко заповедям Твоим веровах паче тысящь злата и серебра. Во веки не забуду оправдании Твоих, яко в них живил мя еси…»

Толик на крыльце коновском встал, упирается, не заходит.

– Чего ты?

– А что за бикфордов шнур, братец?

– Ты где слыхал такое?

– Там на тракте два мужика шли, хоронилися… Я в кусток присел со страху. А они про шнур бикфордов и церкву…

Андрей с крыльца втолкнул мальчонку за плечики на свет горницы. На порожке сеней Толика подхватила Вита. А Конов и Лантратов со всех ног бросились по тракту к церкви, во второй раз за вечер внезапно исчезая во тьме. Нету людям