спутник по крестному пути в Сибирь барон Соловьев писал уже после гибели Сухинова: «Как теперь смотрю на него: высокий, стройный рост, смуглое выразительное лицо, глаза быстрые, проницательные: эта задумчивость, даже некоторая суровость в выражении глаз приковывали внимание при первом на него взгляде. Но кто знаком был с Сухиновым, кто знал душу его, тот неохотно с ним расставался. Он отличался: особенной простотой в обращении, неуклонным постоянством в делах, кротостью, приветливостью, редкой исполнительностью и сметливостью по службе. Справедливо отличенный большой доверенностью, Сухинов вместе с тем пользовался любовию и уважением товарищей, даже привязанностию солдат, несмотря на то что был строг с последними».

Поселившись в Зерентуе, Сухинов в первые же дни собрал вокруг себя и подчинил своей воле вожаков буйной и угрюмой каторжной толпы. Это были: Павел Голиков, бывший фельдфебель учебного карабинерского полка, Василий Михайлов, бывший фельдфебель-гвардеец, Василий Бочаров, сын астраханского купца. Причастен был к делу и целовальник зерентуйского кабака, бывший гусарский юнкер Птицын. И еще несколько человек.

Горбачевский, со слов Соловьева, очевидца событий, писал о них: «Голиков, Бочаров и трое их товарищей были, каждый в своем роде, весьма замечательные люди и отличались от презренной толпы обыкновенных воров и разбойников. Ни страх наказания, ни видимая опасность не могли удержать их ни в каких замыслах; будучи доведены до крайней нищеты и унижения, не имея никакой надежды к избавлению, испытывая беспрерывно несправедливости, они были ожесточены против всяких нахальств… При всем своем унижении они отличались от всех других ссыльных каким-то особенным над ними влиянием и, видимо, везде брали над своими товарищами поверхность. Голиков поражал всех диким и независимым своим нравом; какая-то душевная сила возвышала его над всеми другими и приводила в трепет самых закоснелых, отчаянных воров и разбойников».

Все эти люди не раз были биты кнутом. Прошлое их было перечеркнуто позором, будущего при обычном ходе жизни у них не было. Настоящее их было страшно.

Вот как описывал очевидец сибирский винокуренный завод тех времен: «Положение рабочих оказалось самое печальное. Они, находясь денно и нощно у огня, и лохмотья свои обожгли, босы и полунаги… Они, отбыв свою смену, заливали свое горе водкою, которую, по тамошнему заведению, дарит им винокур, и, оглодав кусок хлеба, утомленные, бросались тут же в виннице, у огня, предаваясь сну».

В горных заводах было ненамного лучше.

И так день за днем, год за годом – всегда. Бессрочная каторга.

В лучшем случае – если каторга была на определенный срок – они могли выйти на поселение больными, измученными, раздавленными.

Эти люди были готовы на все. Попав в соответствующую ситуацию, они рискнули бы своей постылой жизнью в надежде изменить ее.

Мелких бунтов было много. Но не было центра. Не было вождя.

Сухинов решил взять на себя эту роль.

В конце марта он уже сговорился с Голиковым. Этот могучий и отчаянный человек почувствовал в Сухинове родственную, но более высокую натуру и полностью ему покорился. Он готов был выполнять любые его поручения.

Они стали осторожно вербовать сообщников. Собирать оружие.

Кончался март 1828 года.

5

В конце марта 1828 года вернулись в Читу посланные Завалишиным на Амур раскольники и объявили, что порогов по Амуру нет.

Побег стал реален.

Теперь все дело было в том, что ответят родные и друзья из Москвы и Петербурга. Пришлют ли денег.

В то время в Чите еще не знали, добралась Авдотья до Москвы или нет.

А в Москве началась новая цепь событий.

28 марта генерал-майор Волков доносил из Москвы Бенкендорфу:

«Секретно.

С места ссылки государственных преступников жена бывшего полковника князя Сергея Трубецкого, урожденная графиня Лаваль, прислала в Москву к тайной советнице Муравьевой служанку свою Авдотью, которая после нескольких дней пребывания ее здесь ездила в С.-Петербург к графине Лаваль, а по возвращении назад привезла с собою врученный ей графинею зимний салоп и другие женские уборы, в которых будто бы зашиты письма. Все сии вещи доставлены были госпоже Муравьевой, а ею переданы графине Потемкиной, урожденной княжне Елизавете Трубецкой, родной сестре сосланного брата. Она и муж ее граф Потемкин 18 числа сего марта отправили в Сибирь к помянутой Трубецкой нарочным на почтовых бывшего при графе камердинером прежнего крепостного, а ныне московского мещанина Данилу Васильевича Бочкова, человека им преданного, тайного и хитрого, и с ним дворовую девку Аграфену Николаеву, вручив им знатную сумму денег и все вышеизложенные вещи. Означенная же служанка Авдотья осталась в услужении у госпожи Муравьевой».

Волков присыпал письмо песком, подождал, пока оно высохнет, положил сверху чистый лист и стал писать инструкцию, которую его офицер должен был прочитать агенту, живущему в доме Потемкиных.

«Старайся всеми мерами узнать подробно…»

Он думал о том, зачем понадобилось этим господам Потемкиным, Муравьевым, Лавалям посылать с какими-то жалкими дамскими тряпками столь доверенного человека, как Бочков, – «человека тайного и хитрого». История внезапного перехода Бочкова от крепостного состояния в вольное была известна Волкову от своего агента. Все вместе это было довольно странно. Волков знал, что граф долгие годы держал Бочкова неотлучно при себе и вдруг…

Поездка Бочкова могла иметь только одно объяснение – он вез что-то особо важное. Очевидно, в письмах, зашитых в салопе, содержались какие-то сугубо преступные замыслы. И деньги – сумма, сильно превосходящая дорожные расходы. Зачем?

Волков знал, что государственным преступникам вообще запрещено иметь на руках деньги, а их женам – можно в ограниченном количестве. Таким образом, были все основания предположить, что деньги, посланные с Бочковым, попадут, минуя законные пути, прямо в руки преступников и могут быть использованы на достижение преступных целей.

6

Деньги, которые Трубецкая и Волконская дали черниговским офицерам в Чите, подошли к концу. Но тут – в начале апреля – приехал в Зерентуй под каким-то предлогом человек из Читы – от Волконского – и передал еще денег. Целью этой поездки была не только помощь зерентуйским каторжанам. В Читинском остроге хотели убедиться, что Сухинов не привел в исполнение свои намерения. В Чите, после возвращения раскольников с Амура, все жили ожиданием вестей из Москвы. При попытке мятежа в любом конце Нерчинского края бдительность властей сразу возросла бы.

Посланец Волконского уехал обратно в полной уверенности, что в Зерентуе все спокойно, черниговцы обживаются, собираются покупать себе избу. Присланные деньги пришлись очень кстати.

На самом деле все было не так.

Соловьев и Мозалевский жили в постоянной тревоге. Они, разумеется, видели, к чему идет дело, хотя Сухинов ни слова им не говорил. На их робкие