Наличных денег у тех жен государственных преступников, которые уже были в Чите или должны были приехать, оставалось очень мало. В Иркутске их подвергали обыску и большую часть денег, в соответствии с инструкцией, отбирали.

30 июля 1827 года Лавинский доносил Дибичу об изъятии денег у Нарышкиной и Ентальцевой: «Через наряженную комиссию освидетельствовали имущество их, и оказалось наличными денег у Нарышкиной 6000 руб., а у Ентальцевой 1965 руб., из числа коих выдано на прогоны и путевые издержки до Читинского острога: первой 1000 руб., а последней 465, а остальные сданы для хранения в Иркутское уездное казначейство».

Жене Никиты Муравьева из 5320 рублей, бывших у нее «на прогоны, одежду и питание», дали с собой 750 рублей.

Жене Василия Давыдова – 600 рублей.

А путь от Иркутска до Читинского острога был дальний и дорогой.

Денег в Чите было мало.

Бежать без денег было невозможно.

Получить деньги можно было только из России – тайно.

И был еще один вопрос – как посмотрят на эти планы те самые родственники, которые должны были дать деньги и впоследствии помогать беглецам.

Речь, естественно, шла о родственниках богатых декабристов.

Вопрос этот был совсем не ясен.

Полина Анненкова вспоминала о том времени, когда декабристы еще сидели в крепости: «Между тем у меня появилась очень смелая мысль, которую я решила привести в исполнение, это увезти Ивана Александровича за границу. А случай познакомил меня с одним немцем, который продавал мне свой паспорт за 6 тысяч рублей. Беспрестанно бывая в крепости, я познакомилась там со многими и узнала, что вывести оттуда Ивана Александровича было бы не так трудно, как казалось сначала. Потом мы могли сесть на купеческое судно и с помощью паспорта, под чужим именем пробраться далее. Но для этого необходимы были деньги, и много денег, а у меня их не было». Когда же она обратилась за помощью к матери своего жениха, то произошло следующее: «…Когда я стала говорить ей о своем намерении увезти Ивана Александровича за границу и просить в этом ее содействия, она откинулась назад в своем кресле и отвечала: „Мой сын беглец, сударыня?! Я никогда не соглашусь на это, он честно покорится своей судьбе“».

Все эти проблемы требовали решения. А решить можно было, только связавшись с Россией – тайно и надежно.

Письма декабристов и их жен, отправляемые почтой, тщательно просматривались. Тут нужен был курьер.

До осени 1827 года такой возможности у читинских узников не было.

7

4 июня 1827 года сенатор князь Куракин писал шефу жандармов из Тобольска: «Генерал! Получив донесение о прибытии в Тобольск двадцатой партии арестантов, в числе которых находилось трое государственных преступников – бывшие офицеры Черниговского пехотного полка, – я отправился секретно в тюрьму, сопровождаемый одним полицмейстером, которому отдал соответствующие распоряжения… Сознаваясь, что они не имели никакого права на милосердие государя, они все трое очень горевали по тому поводу, что с более виноватыми было поступлено менее строго: их везли на почтовых и приговорили к каторжным работам на срок, тогда как они шли пешком в цепях в течение девяти месяцев, будучи смешанными с убийцами и разбойниками с большой дороги и имея, сверх того, в перспективе сделать таким же образом еще 4300 верст, а также, что они осуждены на пожизненные каторжные работы… Я излагаю все эти подробности, генерал, потому, что дал Вам обещание ничего от Вас не скрывать, а Вы обещали мне не утомляться чтением этих подробностей, как бы мелочны они ни были.

Не входя в подробности тех приемов, которые я употреблял для того, чтоб раскрыть их сокровенные чувства как в отношении того, что могло их вовлечь в этот ужасный заговор, так и для того, чтобы заставить их в этом раскаяться, – я ограничусь сообщением Вам результатов и сделаю это по чистой совести. Все трое в общем удручены своим положением. Последнее очень естественно, так как положение это ужасно, но не в этом дело.

Самый старший из них, по имени Соловьев, бывший барон и штабс-капитан, несомненно тот из троих, который испытывает искренние и истинные угрызения совести: он не позволил себе ни одной фразы, ни одного слова, ни одного оправдания (последнее было бы и невозможно), – даже извинения, чтобы уменьшить свое преступление… Прибавлю, что один вид этого несчастного доказывает искренность его признаний, так как он не мог ни слушать меня, ни мне отвечать, не обливаясь слезами…

Второй, по имени Сухинов, бывший поручик (участник последней войны против французов до вступления в Париж, получивший 7 ран), сознавая, что заслужил свою участь, старался ослабить свой поступок, выставляя на вид тиранство полковых командиров, бригадных и дивизионных генералов, – тиранство, которое, приводя в отчаяние, было причиною его несчастия и вовлекло его в заговор с тем большей легкостью; о существовании же заговора он не знал еще за несколько месяцев до события. На мой вопрос о цели, которую он себе ставил, присоединяясь к заговорщикам, он брал Бога в свидетели, что у него не было никакого злого умысла против особы покойного императора, но что их целью было просто приобретение свободы. „Свободы! – возразил я ему: – Мне это было бы понятно со стороны крепостных, которые ее не имеют; но со стороны русского дворянина?.. Какой еще большей свободы может желать он, чем той, которою мы все пользуемся благодаря нашим монархам со времен Екатерины Великой до наших дней!“ На этом он замолчал, перестав жаловаться на свое несчастие…»

Сенатору князю Куракину не пришло в голову, что человек может рисковать всем не ради личной своей свободы, но свободы других, крепостных например.

Этой простой вещи многие не могли понять. Люди искали в замыслах мятежников личные виды, как тогда говорили, и, естественно, приходили в недоумение: зачем русскому дворянину печься о свободе? Зачем князю Волконскому, владельцу обширных поместий, обладателю тысяч крепостных, ввязываться в рискованный заговор? Чтобы стать из генерал-майора генералом от инфантерии? Но он и так бы дослужился до высоких чинов… Непонятно.

Николай прежде всего сказал арестованному Трубецкому: «Что было в этой голове, когда вы, с вашим именем, с вашей фамилией, вошли в такое дело? Гвардии полковник князь Трубецкой!.. Как вам не стыдно быть вместе с такой дрянью!..»

Николай не лицемерил: он был искренне поражен этой