– Нашёл учителя-самоучку. Он ещё за то самоуправство не ответил. Запомни, Муханов, чистого…

– Чистого проще замарать.

– Усёк. Так что у нас на того прыткого?

– Ничего. Примерного поведения.

– Примерного поведения? Да ты дурак, что ли? Искал худо. Ну!

– Ну… живёт с двумя девками…

– Вот. Ещё!

– Одну из них в дом приставил наш общий знакомый.

– Гений, что ли? Так ты через него и действуй. Хотя он сам нынче облезает.

Варфоломеев уселся на подоконник и бешено карандашом взбаламутил чифирь в стакане, поглядывая, как внизу у входа нагружают тюками грузовик. Все в управлении знали, если капитан за чифир взялся, стало быть, не отошёл. Не доверяет докладу? Тут не в списке дело. Видать, не идёт у того с попом: не будет громких заявлений о смычке староцерковников с живоцерковниками.

– Всё учи вас. Всё сам за всех. И по подвалам, и по амвонам. И донесения за вас пиши. Сейчас испытаем, верен ли твой список.

Павлу грузовика не видать, но слышно, подгоняют, гудят в клаксон, откидывают борта. Четверг – обычный день для завоза белья из прачечной. В пятницу тюремное бельё многим больше не понадобится. В форточку влетали звуки города и весны: сквозь визг точильного станка изредка слышался голосок робкой пичужки из парка. Сквозняк то и дело хлопал дверью.

Муханов выжидательно держал паузу. Второй день болела пятка, причем ни с того, ни с сего. Вечером лёг с секретаршей политотдела, побарахтался недолго, спал крепко. Утром на службу идти – на пятку не наступить. Павлец пытался сосредоточиться на мысли о дебелой секретарше и перебить боль, но не выходило. Ждал приглашения сесть. Заметил, в последнее время Варфоломеев чаще на часы поглядывает, уходит со службы раньше. В управлении смакуют слух: любовницу завёл, якобы, отбил у своего же агента, высокопоставленного должностного лица. И чего капитану сдалось, такой список красивый вышел. Оценивать и описывать приятно, словно вещи те, с анмальдинами, в своих руках держишь. «Жизнь по легенде» и тесное общение с знатоками антикварного дела утвердили в желании идти дальше по торговой части. Коммивояжеры могут быть упразднены, зато вот открыли торговые классы в МОРПКО – московском обществе по распространению пролетарского коммерческого образования. Туда бы податься, а после в Практическую академию коммерческих наук. Сейчас такому ушлому парню, как он, Муханов, дорога всюду открыта. Без экзаменов берут. В коммерции он разбирается, подучиться бы тонкостям искусств. Ему, Павлецу, в дальнейшем не по пути с варфоломеевыми и пехлеванами, несмотря на могущественность конторы.

Капитан кособочился от визга станка и зазывных криков точильщика за окном: «Точу ножи, бритвы, ножницы направляю. Точу ножи, бритвы…». Захлопнул форточку. Сквозняк унялся, птаха захлебнулась, а противный визг точилки всё одно достигал слуха, подбешивая.

– Присядь, Муханов. Смотри и слушай. Сегодня без писаря. Для трибунала материала набрали.

Заглянул конвойный.

Хозяин кабинета кивнул.

Муханов, припадая на пятку, проковылял к стулу у стенки, уселся, закинув ногу на ногу. Приготовился смотреть и слушать, оставаясь в стороне. Весна во всех проявлениях и вчерашнее облегчение, первое за холостой период после бегства Гадины, несмотря на тупую боль в ноге, создавали благодушное настроение. Впрочем, оно без остатка исчезло, едва в кабинет вступил человек в тёмном одеянии до пят, подгоняемый конвоиром с «мосинкой».

Человек сделал несколько неуверенных шагов к центру комнаты. Ноги его были босы, одежды разорваны. Сутулость и опущенность всей фигуры выдавала, как сильно человек устал. Солнечный свет из окна сбивался верхним светом раскалённой подпотолочной лампы, нещадно палившей жаром. Только зелёный плафон на сукне стола молчаливо остывал. Человек в чёрном заметно шатался, едва удерживась на ногах. Голова его, склонённая, подбородком касалась грудины, а вытянувшиеся до несоразмерности руки висели почти до колен. Казалось, у вошедшего нет глаз. Между красно-синими полушариями надутой кожи на лице виднелись две щели, две прорези, где у людей предполагаются глазницы с очами.

– Ну что, поджарили в «муфелях»? На огонёчке-то как?

– У старовера с онгём счёт особый.

– Сегодня, Перминов, отдаём тебя Ревтрибуналу. Там рассудят, ошибся я или верно врага углядел, – Варфоломеев закурил и принялся ходить возле письменного стола от одного окна до другого. Точильщик орал, станок визжал.

Муханов и Перминов одновременно вскинули головы.

Выходит, снова Павел не узнал иерея. Или самого себя хотелось убедить, что не узнал. Да того и трудно узнать в стоящим под лампой с кренделями седом согбенном старике. Старик отвернулся от сидящего и уставился в простенок между окон, где висела репродукция «Ленин на баррикаде».

– Вот посмотри, Муханов, на бессовестный экземпляр, пережиток царизма. Попы – есть термиты, вредители большевистской власти, подтачивающие её здание изнутри и отвергающие неоспоримые достижения. Злостный контрреволюционер. Стоит такой попик на солее и с амвона проникновенно вещает: «Терпели мы большевиков достаточно. Должен же христианин бросить вызов антихристам, скрывающим под неизбежностью и повседневностью возможность свободы? Помните, безбожники против божников стоят». Вещал, Перминов?

– Вещал.

– Антихриста поминал?

– Поминал.

– На проповеди собирал?

– Собирал.

– А положено по сколько человек в одном месте собираться?

– До пяти.

– Разрешение в Исполкоме брал?

– Не брал.

– Ну, всё как ты писал, Павел, в точности. Не отпирается. Вроде бы о культе с паствой говорит, а ведь получается – хулу на власть гонит. Под антихристом Ильича подразумевает. Вождя рабочих и крестьян, борца за справедливость, гегемона мировой революции в такую уничижительную ипостась помещать?!

Муханов покраснел: зачем открыто перед арестованным донесения поминает? Попик – ясное дело, труп, но он-то, Павел, живой, с чувствами души.

– А как победившая Народная Республика с железоклювами эдакими поступать должна? Правильно, уничтожать.

– Свет не загасишь, – прохрипел Перминов.

– Чего, чего?? Ты, падла, гоношишься? Судить тебя будем за антисоветскую пропаганду.

– За чаяние воскресения мёртвых вы меня судите.

– Не гони арапа. Как противника режима тебя взяли.

– Меня не сможете взять.

– Взяли. Оглядись.

– Только Господь возьмёт. Как призван буду.

– Мы твоего Господа упредим. Но прежде, чем Святую Троицу узришь, перед «тройкой» революционной предстанешь. А сщас вот сюда глянь.

Капитан поднёс документ к лицу раскачивающегося старика, всем видом своим грозившего рухнуть на пол без чувств.

– Смотреть, смотреть, говорю! – капитан сунул листок под нос арестованному. – Муханов, иди зачитывай вслух свою «Временную повесть». Он ничего не видит. Гладиатор из него очковую змею сделал…ха-ха…кхе, кхе…перестарался Пехлеван.

Павел вскочил, резкая боль в пятке дала себя знать: как шпору в мякоть воткнула. Дохромал до середины комнаты. И встали они втроём, высокий, тучный и малорослый, под люстрой с кренделями, близко-близко друг от друга. Один глядел в лист бумаги пустыми глазами. Другой уставился стеклянными бычьими в запавшие щели,