Стёмка насупился и отвернулся от него, уставившись в ночную пустоту. Что ж, жизнь сохранили — и на том спасибо, а дале уж будь что будет, авось и сбежать удастся, коли стеречь не станут.

Ночь прошла беспокойно. На предложение Ванюхи идти ко всем остальным Стёмка ответил отказом, остался ночевать в зарослях, прямо под тем деревом, на котором они с атаманом сидели, разговаривая. Подстелил под голову свою изорванную меховую куртку, сложенную втрое, скинул сапоги, спрятал их в наломанном хворосте и быстро уснул, однако сон его был неглубок. То и дело где-то на поляне, у догорающих костров, раздавались взрывы грубого хохота или звуки драки, сопровождавшиеся крепкими словечками. Стёмка, непривычный к этому, добрых полночи ворочался на своих ветках, и так и эдак пытался закрыть уши, пытаясь не слушать пьяные крики и смех да поудобнее устроиться, чтобы не тревожить израненную спину, и уснул незаметно — когда проблески неба среди далёких ветвей деревьев уже начали светлеть, а от речушки, которая, видимо, всё-таки располагалась где-то неподалёку, потянуло предрассветной прохладой.

Поспать ему удалось самую малость: разбудил утренний холод. Во сне он перекатился на траву, куртка осталась лежать в стороне. Острые травинки неприятно кололи щёку, к тому же они были мокрыми от росы. Стёмка поднялся, заправил под ремень выбившуюся рубаху, придерживаясь за выступающие корни и низкие ветви деревьев, спустился к реке. Зачерпнул пригоршню воды, бросил на лицо, — холодно! Даже засвистел тихонько от собственной храбрости, какой-то простой незамысловатый мотив. Вымыл руки, прошёлся босиком по кромке воды, привыкая к холоду — на грязном песке позади оставались вязкие следы.

— Эй, соловей!

Стёмка вздрогнул и обернулся. На стволе сломанной ветлы стоял его давешний знакомец, Лёвка Косой. Нос его слегка покраснел и распух, видать, кто-то из товарищей вправил на место. Лёвка покачивался взад-вперёд на крепкой ветке, и Стёмка не услышал в его голосе неприязни или насмешки, поэтому сунул ноги в сапоги и подошёл ближе.

— Нет, не соловей, — Лёвка вдруг качнулся особенно сильно, кувыркнулся с ветки и, чудом удержавшись на ногах, оказался прямо перед Стёмкой. Ростом он был ниже своего собеседника на полвершка, однако пошире его в плечах. — Сокол! Хорошая птица, гордая!

Он обошёл парня кругом, попытался повторить его свист, но вышло плохо и непохоже. Тот невольно усмехнулся.

— Давай мириться, сокол, — бросил Лёвка будто невзначай. — Тебе с нами жить, негоже знакомство зачинать ссорой.

— Давай, если хочешь, — пожал плечами парень и протянул ему руку. — Я Стёмка… Стемир Афанасьич.

— Я Лёвка, — отозвался тот, с готовностью тряхнув его худощавую ладонь. — А ты о своём прозваньи забудь. По имени-отечеству у нас только атамана кличут, да и то не всегда. Будешь, значит, Соколом. Соколёнком.

Тот ничего не ответил. Но с того дня так Соколёнком и остался. Новое прозванье быстро разлетелось по всему разбойничьему пристанищу, и даже те, кто ещё не был знаком близко с юношей, уже знали его.

* * *

В просторной светлой горнице за столом сидели двое. Один, молодой мужчина двадцати семи солнцеворотов от покрова, то и дело вскакивал, начинал мерить пол шагами, бросался то к дверям, то к окну, чтобы распахнуть его и впустить в покои свежий осенний воздух. Хватался за книги, за берету, за перо, порывался написать указ по первому слову другого…

— Сядь, Изяслав! — наконец не выдержал его отец, князь Ярослав, седовласый старик, доживший до преклонных лет. В светлых глазах его явственно читалась усталость и неприязнь к разговору, который вёлся едва ли не с самого утра.

Княжич, однако же, послушался и сел напротив отца, сцепив руки замком перед собою и закусив губы в волнении. Изяслав, второй сын Ярослава и супруги его, шведки Ингигерды, был ещё молод, однако опыт в правлении у него уже имелся: он княжил в Турове и был вызван в Киев боярами отца: мол, на старшего, Владимира, надежды нет, он слаб, а ты станешь отцу достойной опорой и сменой. Среди всех братьев Изяслав был более всех умён, ловок и лицом красен, похож больше на мать, нежели на отца: темноволосый, узкоплечий и стройный, росту невысокого, с тонким горделивым лицом и быстрыми, живыми чёрными глазами. Но огонь, горевший в этих глазах, не согревал никого — только обжигал своим едким пламенем.

— Ты слишком добр, отец, — заметил Изяслав, снова вставая из-за стола и отходя к окну. — Не честный суд движет рукой твоей, а страх. Неужто ты Бога бояться стал?

Изяслав прищурился. Ярослав тяжело поднялся, опираясь обеими руками о шершавую деревянную поверхность стола.

— Бояться Бога — не грех, — спокойно отозвался он. — Да я и не боюсь. Какова корысть в том, что я прикажу выслать их из града? Они люди небогатые, откупаться им нечем. Айфбьорна я знаю, как себя. Он мне служит с младых лет. И чтобы сын его такое сотворил… — Ярослав покачал головой и снова опустился на изразцовый трон, придвинутый к столу. Изяслав нервно скрестил руки на груди, обвёл рассеянным взором светлицу.

— И всё ж нечестно, — тихо промолвил он, не глядя на отца. — Так все станут покрываться тем, что неимущи, хотя у самих хлеб в закромах и золото в калите. И больше того, — он подошёл, наклонился к отцу, заговорил совсем тихо, так, что старый князь с трудом разбирал слова, — я слышал, что меньшой его сын уже бежал из Киева. А скрывается, значит, признаёт свою вину, не хочет по чести тебе, отец, кланяться, знает, что милости теперь ждать только от Бога. Словом, я тебе не указ, но если не поступишь, как подобает, об этом станет известно далеко за пределами княжьего подворья.

— Киев вскоре станет твоим, — задумчиво промолвил князь Ярослав. — И мне печально понимать, что ты покрываешь нынешнего воеводу. Я знаю, отчего парнишка бежал: от суда его нечестного, ведь каждая собака в Киеве Ивана Вышатича знает, знает, что у него кто богат, тот и прав. Сменять