— Васильев, бедолага, — Раиса вздохнула, — сгубила таки его эта полуторка, не вывезла.

— Дядя Петя одинокий был, — Оля всхлипнула и быстро утерла глаза рукавом. — Детей нет, родни не осталось. Он потому-то меня племяшей и звал. Все-таки легче, когда не совсем один на белом свете. Всегда говорил, если мол кто будет обижать или приставать, ты только мне скажи, я ему сразу уши до подметок пришью, — она попробовала улыбнуться, но губы задрожали. — А Шура Демченко, такой хороший парень был. Ваня Калиниченко, мы с ним дежурили вместе иногда… И теперь — все. Даже могилы нет.

— У Наташи мама была медсестра. Она от холеры умерла, от больных заразилась, — Вера оглянулась на темнеющую внизу долину и зачем-то сняла очки. — Я все понимаю, девочки. Это война, на войне убивают. Просто… ни минуты не могла представить, что именно Наташа будет первой. И до сих пор не могу. А кто следующий?

Она поежилась и замолчала, прижала руки к щекам, пытаясь согреть стынущие пальцы. Ветер принес со дна ущелья глухой рокот, видно, подходила новая колонна машин.

— Оля, тетя Рая, — заговорила Вера снова, негромко и ровно, — Я вам адрес оставлю. Если что случится, напишите моему папе, ладно? Наверное, будет лучше, если это сделает кто-то из вас. А не просто, командование сообщит.

— Вера, не надо, милая! Уж здесь-то что случиться может? — Оля отчаянно замотала головой. — Пока мы все рядом, фронт держится.

— Рядом. На разгрузке тогда тоже рядом были, — та тоже помотала головой, словно стряхивая что-то. — На то и война, что может случиться абсолютно все. Я только теперь это поняла. И не думать об этом не могу ни минуточки! Только не считай, что я паникер какой-то там! Просто понимаешь… Каждый раз, когда вечером после смены идем на ужин, я смотрю на тех, кто рядом, и думаю: кто и где будет через месяц? А через полгода? Кто войну переживет и сможет вспомнить… вот этот день хотя бы? Нет, я за себя не боюсь, нисколько. Но понимать это…

— И не бойся. За других — тоже не бойся, — Раиса обняла обеих подруг. — Ох, девочки-девочки… Никто не знает, что будет, но нельзя нам бояться. Иначе для дела сил не останется, — говорила она и чувствовала, как в глазах закипают слезы. — Бояться — нельзя. Плакать сейчас — можно.

На это “можно” будто плотину прорвало. Обе уткнулись ей в рукава и заревели в голос. Раиса и не пыталась их утешать, пусть выплачутся, хуже нет, чем стиснуть зубами собственную боль. Пусть. Им можно. Гладила по голове то одну, то другую, и чуть не до крови кусала губы. Ей раскисать нельзя все равно. Уж сейчас — так точно.

Сама собой вставала перед глазами дорога под Уманью и неприметная могила в перелеске. Вот, схоронили Данилова по-человечески, а толку? Не сыскать ведь потом будет. А кого из тех, кому Раиса сама глаза закрыла, она хотя бы по именам помнит?

И где сейчас те, с кем ненадолго свела война, живы ли? Старший лейтенант, с которым отряд из окружения вышел. Старшина, что учил ее наган чистить, Валя эта непутевая. Младший военюрист, девушка-машинистка, начфин со своим сейфом… Да хоть Парамонова, благодаря которой Раиса на фронт попала и до Крыма дотопала. Жива ли еще товарищ сержант? Кажется, вот в том и есть самое худое, что смерть на войне становится вещью привычной и всечасно близкой. Это не старуха с косой, как ее рисуют, а просто еще одно явление природы. Как буря или град. Где ударит, там не ухоронишься, хоть три раза под землю заройся!

— Вот где вы отыскались, товарищи, — Огнев появился почти неслышно. Быстро снял шинель, накинул Оле на плечи. — Васильева, почему в такую погоду в одной гимнастерке?

Оля сглотнула, вытерла слезы и быстро поднялась:

— Товарищ военврач третьего ранга, разрешите обратиться?

— Обращайтесь.

— Вы сказали тогда, что наши… отошли на Керчь. Все, — она мотнула головой, смаргивая вновь подступившие слезы. — Это вас кто-то обнадежил? Кто?

— Никто, — ответил он негромко. — Обнадежил вас, — запнулся на секунду, словно выталкивая слово, — я. Так надо было.

— Надо? — переспросила Оля с недоумением и болью и даже отступила на полшага. — Зачем? Мы ведь все равно все узнали… Вы уверены? Только говорите правду! Уверены?

— Да, уверен, — голос его вновь сделался спокоен, но Раиса скорее почувствовала, чем услышала за этими словами настоящую боль. — Ты сядь, Оля, не стой на ветру, — та деревянно опустилась на камень рядом с Верой, командир устроился с краю, ближе всех к обрыву и продолжил, так же негромко, но твердо. — Я с самого начала понимал, что те две машины — скорее всего наши. Но вы — мой личный состав. Моя задача была не просто вывести вас из окружения, но и вернуть в работу. А после такого перехода даже втянутые в марши бойцы могут выйти из строя. Суток на трое. Вам нужны были силы.

— А сейчас?

— Сейчас вы знаете правду. Любая правда лучше неведения. Вообще страшнее неведения — нет ничего. Вы бы сами себя изнутри сгрызли, измучили, ища ответ.

— А что с остальными? — быстро спросила Вера. — Только правду говорите! Правду! Вы знаете, что с ними?

— Нет. И никто пока не знает. Но Астахов, как я понял, на полчаса примерно отстал от колонны. Значит, у них был хороший шанс либо свернуть на другую дорогу, либо заметить дым. Я знаю Степана Григорьевича не первый десяток лет. Человек волевой, опытный. С пехотным опытом в том числе. Если кто и сумеет вывести людей в такой ситуации — так это он. И вот что, товарищи, хуже безвестия трудно что-то придумать, поэтому кто домой пока не написал — напишите. На всех нас могли уже похоронки отправить.

— А вы? — спросили Раиса, Оля и Вера в один голос.

— А я — еще в Золотой Балке написал. Вам тогда не сказал — виноват, устал очень. И хватит вам на ветру сидеть, померзнете, простудитесь. А нам работать надо.

Все еще всхлипывая, девушки пошли внутрь. Оля задержалась, возвращая шинель командиру.

— Как он? Только… только правду. Пожалуйста.

— Поправляется, Оленька, поправляется. Прогноз, с осторожностью, благоприятный. Самое опасное время по расхождению швов прошли. Если теперь не образуется спаек — будет совсем как